Забаллотирование мое действительно имело место, но далеко не тем внушительным большинством шаров, на которое агитация метила.
В ближайшем затем общем собрании нашлись «товарищи», даже из бывших моих помощников, которые порешили «допечь» меня во чтобы то ни стадо: именовали и Николаем III-м и последователем политики самого Плеве…
Философское равнодушие, не покидавшее меня, раздражало их больше всего. Они рассчитывали, что я «сдам», стану оправдываться, может быть, даже раскаиваться, по примеру двух-трех членов Совета, которые подписанное ими же постановление теперь соглашались признать поспешным и неудачным. Расчеты эти не оправдались, я ограничился заявлением, что свобода мнений есть лучшее достояние нашего Сословия и что я рад, что в такой боевой и острый для сословия момент им пользуются сполна. Год спустя, несмотря на соблазнительное число записок, выставлявших вновь мою кандидатуру в члены Совета, я отказался баллотироваться.
Глава восемнадцатая
То, что общеизвестно, не стану воспроизводить здесь.
Отмечу только этапы.
Испугом царя сумел воспользоваться Витте ровно настолько, чтобы самому удержаться у власти.
Октябрьский манифест требовал энергичного и широкого осуществления реформ, которых не последовало.
Муравьев, преимущественно дискредитированный в качестве Министра Юстиции, сбежал послом под благодатное небо Италии. Никакого «нового» режима, в сущности не наступало, все держалось в правительственных сферах на смутной надежде: «авось уладится».
В конце концов, в виду аграрных бунтов с иллюминациями московской революции и организовавшимися то там, то здесь, «республиками», всплыли Дурново и Дубасов и, «авось» осуществилось, благодаря энергичной репрессии с расстрелами и жестокими карательными экспедициями. Забастовки, особенно железнодорожные, периодически все еще повторялись, в стране было вообще неспокойно, когда выдвинулся и стал у власти Столыпин.
Мало-помалу, ему удалось, довольно умно, на первых порах осторожно, восстановить внешний порядок в стране.
Столыпин из всей плеяды последних наших бюрократов был несомненно выдающимся, может быть даже, за многие годы, единственным государственным человеком, по уму и талантливости. Во всяком случае он понимал, что «великая Россия» и «великие потрясения» стоят уже липом к лицу и рассчитывал еще отстоять ее.
Как думский оратор он был несомненно выше своих думских оппонентов и, если бы он не был связан по рукам Царскосельской распутиновщиной и ставленниками оттуда, он несомненно наладил бы правильно конституционный режим. Но его сторожили с двух концов.
Богров, не то социал-революционер, не то ставленник «темных сил», а может быть одновременно и то и другое, ухлопал его в Киеве в театре на парадном спектакле на глазах Царя, при наличии усиленной охраны. Смерть эта вызвала ликование среди революционеров, избавила левых думцев от сильного противника, но не слишком огорчила, как говорили, и Царя…
С текущими «потрясениями» Столыпин к этому моменту почти уже справился, но с Распутиным и его ставленниками никак, несмотря на всю свою энергию, справиться не мог. После него, по меткому словечку забавника Пуришкевича «пошла та игра в чехарду», с беспрестанною сменою правящих, на политическом ристалище, государственной колесницей. «Игра», которая от Горемыкина и Щегловитова привела к Штюрмеру и Протопопову, пока, наконец, и сама колесница не низринулась в пропасть.
Для меня, как и для всех во время последней войны было ясно насколько неблагополучно положение России, не столько вследствие неустойчивости наших военных успехов на фронте, сколько вследствие внутренних трений и подпольной работы в тылу. Отчасти усталость от войны, отчасти иноземные влияния, отчасти упрямая партийность интеллигентных кругов — все способствовало развалу патриотического настроения, необходимого для сколько-нибудь успешной борьбы с внешним врагом. О Царском Селе основательно, или безосновательно, иначе не говорили, как о гнезде чуть ли не явных измен и интриг, настойчиво ведущих к сепаратному миру. Политические шептуны, вроде Гучкова, в данную, минуту не у дел, туманно пророчествовали и обсуждали грядущее. То там то здесь, по примеру 1904–1905 годов, пошла серия «резолюций» и попыток отдельных союзов и организаций сказать свое «властное слово».
Государственная Дума, пока, что, не поддавалась еще явно революционному настроению, но стенобитно, по раз налаженному методу, била все в одну и ту же точку — дискредитирования власти.