«Приличные» министры (вроде Трепова, Игнатьева) не выдерживали пробы ни в Царском ни в Думе. Не успевши прикоснуться к власти они уже ее утрачивали. В сущности, царила уже глухая анархия. Каждый случайный у власти тянул в свою сторону и тут же шлепался при малейшей натуге.
Революционные элементы всюду закопошились. «Тыловые воины» в разных организациях «усталые от монотонной войны», почуяли приближение момента, когда они понадобятся для более активных выступлений.
Еврейский вопрос, особенно в виду начавшихся нередко своекорыстных облав на «пораженцев» и «хищников тыла», принял характер весьма острый, отчасти властный, благодаря денежному могуществу затронутых лиц.
Физиономия Государственной Думы с каждым днем, почти с каждым часом меняла свое выражение. Родичев, Маклаков и сам Милюков не оставались более единственными «властителями» ее заветных дум. Пуришкевич перестал балагурить, а там и вовсе скрылся на фронт, в качестве заведующего санитарным отрядом, проявив на этом поприще массу доброй воли и энергии.
На «боевых заседаниях» Думы, а они теперь почти сплошь стали «боевыми», первыми запевалами уже являлись такие левые, как Чхеидзе, Церетели и, конечно, Керенский, который ранее, и в качестве думского оратора, имел лишь посредственный успех.
Но фронт, тем временем, еще стойко держался, там кровь еще лилась «за Царя и Отечество» и негодующее голоса по поводу «ненадежного тыла» еще не раздавались во всеуслышание.
На Кавказе фронтовые успехи были значительны. Но что, значили они по сравнению с неблагополучием Петрограда, где престиж Великого Князя Николая Николаевича, как воина и патриота всячески умалялся и дискредитировался.
Мне случилось быть в Тифлисе, когда туда пришла весть о взятии Саракомыша. Надо было видеть, какое искреннее ликование, какой энтузиазм овладел разношерстной и разноплеменной толпой при появлении на улицах Тифлиса, пришедшегося по вкусу разношерстному населению Кавказа, видного, геройски внушительного Царского Наместника.
Это был единственный Великий Князь, который в течение войны имел престиж и власть, но и его, как губкой, стерло из народного сознания, как только Царскосельские власти разжаловали его как Верховного Главнокомандующего.
Глава девятнадцатая
С остальными Великими Князьями, а их у нас всегда было множество, никто не считался.
В либеральных кругах, правда, выделяли Николая Михайловича, как автора исторических монографий и молодого красавца Дмитрия Павловича, как «не глупого».
Остальные Великие Князья дальше будуаров и уборных балерин и танцовщиц никуда не заглядывали и проводили время среди собутыльников, разнослойных прихлебателей и поклонников отечественной хореографии.
Андрей Владимирович, пока он проходил свой курс в Военно-Юридической Академии, интересовался уголовными процессами. Он присутствовал и на процессе Гершуни и на процессе Сазонова.
По поводу этих процессов мне, при случайной с ним встрече, пришлось перекинуться несколькими словами, так как он интересовался знать — имеются ли в печати эти мои речи, которые он прослушал.
Помню его характерную и чуть ли не единственную фразу, которою он обмолвился по поводу подсудимых.
— Знаете ли когда читаешь о процессе и слушаешь его получается совсем другое… Вот эти Ваши два революционера, их начинаешь понимать… Когда Вы говорили в их защиту, я понимал, что это не злодеи, а подневольные служители охватившей их идеи…
Тирада, несмотря на ее отрывочную туманность, свидетельствовала, во всяком случае, о проблесках вдумчивости.
Знавшие его ближе утверждали, что он подает надежды не быть похожим на остальных Великих Князей. Но, по примеру всех царственных Романовых, женское влияние всецело овладело и этим, подававшим некоторые надежды, молодым человеком и он ничем не проявил себя.
С другим Великим Князем, именно Николаем Михайловичем, мне случайно выпала более продолжительная беседа.
Однажды, живя летом в Царском Селе, я ехал по железной дороге с поездом, где ехало не много народа. В отделении первого класса я был один. Вошел какой-то свитский генерал, я принял его за генерала Безобразова, с которым лично знаком не был. Генерал, социабельно сел прямо против меня, спросил можно ли открыть окно, я разумеется согласился. С этого началась наша беседа, не прекращавшаяся затем вплоть до Петрограда.
Из слов генерала я понял, что он знает с кем, в моем лице, имеет дело.