Можно лечь с подругой в светлых садахи сплести взоры.Как послушное эхо, в её устахпить свои стоны.И до вечера целый день с утранаслаждаться тем, что дала судьба,поворачивая туда-сюдаинтерес сонный».—
Если эти мысли столь же верны,сколь широк жест,то, переставляя фишки игры,я несу крест.Что касается правил, то их рядыперестраиваются, как под утро грибы,предлагая от страсти и дурнотымиллион средств.
Тот, кто выпал из пасти свирепых волн, —пусть он спас минимумиз того, чем был, пусть стоит он голв бытии мнимом,—всё равно ему под любым угломможно видеть в звёздах добро со зломили разукрасить времени сонслабым днём зимним.
Он заглянет в тёплую полынью,где дрожит пульс.И туда сосульку, словно слюну,протянул куст.А потом весною, уйдя в листву,потеряет вскоре и всю своюледяную твёрдость, – а я не сплю,я держу курс.
Уползу и спрячусь опять в дырупод сугроб рыхлый,между тем как узенькую лунузаметёт вихремна востоке, в самом тёмном углу —и она серебром подсветит пургу,—для того луна и ведёт игру,чтобы стать рифмой.
И коснётся правил этой вознимежду слов – перст.А потом коснётся влажных низинблиз её чресл.Он коснётся впадин смелой весны,и туда прольётся одно из них,от летучей тоненькой белизныудержав блеск.
«С незнакомыми именами...»
С незнакомыми именамина устах – до оскоминыя скитаюсь, хотя едва липонимаю топонимы.
Запинаясь, ангелы пелинад полями полыни.Пусть по Волге плывут колыбели.—Колыбели поплыли.
«А между тем еловый куст...»
[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]
А между тем еловый кустчернел на жёлтом скате неба.И поскользь лыж, их скрип и хрустпо загрубевшей корке снегая слышал, палками стуча.А у Мелецкого свечав окне приветливо горелавдали, деревни на краю.Трещит камин. Там водку пью.Стоит передо мной тарелка.Часы задумчиво идут.Собаки головы кладутмне на усталую коленку.Втыкаю вилку в огурец.И Даша разговор сердецзакидывает втихомолку…
Мелецкий снял с гвоздя двустволку,словно трагический артист.
Его пример – другим наука.Я говорю себе: «А ну-капопробую и я, как он».—Выглядываю: в чёрном полени огонька. Ослеп я что ли? —Одна лишь вьюга за окном.
«Много книжек читал я в родной стороне...»
Много книжек читал я в родной стороне:много букв, много слов, много мнений.Ничего не унёс я в своей котоме,уходя в непогоду и темень.
В это утро упрёков, утрат и тревог,в пустоту бесполезных терзанийлезут пятна рябин и бригады грибов,сопрягаясь в багряный гербарий.
Приблизительно так. Приблизительно всё.По просёлку трясётся автобус.Сквозь рассветную мглу на опушки лесовтупо смотрит проезжий оболтус.
Много книг и брошюр он в родной Костромепрочитал и забыл без последствий.Ничего не случилось в его голове.Только дождик да ветер осенний
торопливо стучится в слепое окно,как сосед бьёт в окошко слепое, —знать, машина пришла, знать, открыли сельпо,как сказал бы Гандлевский-Запоев.
Неужели опять обретать атрибут,утеряв предикат пререканий?…В поле ветер метёт ярлычки мёртвых букв,составляя последний гербарий.
«Древнее живое имя рек и морей...»
Древнее живое имя рек и морейветром протянуло в золотых облаках.Вышел на прогулку молодой иерей,смотрит с косогора на красивый закат.
Вышел на поляну многотравный июль,вынул из тумана молодой нож луны.Надвое на западе разрезал лазурь,нагло улыбаясь – почти до хулы.
Но хотя повсюду безбожная власть,много тут и проса, и ржи, и овса.Всякая святая еда удалась,всякое дыхание – хвалит Творца.
Светом лучезарным просиял эмпирей.Ветер надувает облаков каскад.Долго с косогора молодой иерейсмотрит, улыбаясь, на родной закат.
Океанов имя, островов, гор и льдовпротянулось ветром вдоль осенних широт.Люди мы смиренные – так дай же нам Богкраешек святыни от осенних щедрот.