Мельник в начале XX века как будто обозначился; еврей мостился в государственные перемолыцики. И для тех, кто хотел такому положению вещей противодействовать и верил в спасительность «ограничений», даровать равноправие казалось безумием.
Но… но мы уже были в потоке безумия! Три Императора, два немецких и один русский, вместо традиционной дружбы объявили друг другу войну и повели на убой миллионы своих подданных, в сущности без всякой причины: это значило, что мир сошел с ума. Говорю же, что война была объявлена со стороны немецких государей без всякой причины потому, что пресловутый Drang nach Osten был просто бред, не имевший под собою никаких реальных соображений. Это была смесь искалеченного ницшеанства военной касты с истерическим патриотизмом тех пресловутых «народных учителей», которые «сделали» Германию; плюс — благосклонное участие глубокомысленных профессоров, о коих сказано: «hundert sechzig Professoren, Vaterland, du bist verloren…».[9]
* * *Итак, мы были в потоке безумия, и только безумие могло нас спасти: «безумству храбрых я песнь пою». Русский Император, на которого напали немецкие Императоры и, отбирая одну губернию за другой, зажигали в России внутренний костер, имел выход: повернуть в свою пользу одну из мировых сил. Он мог бы спасти этой ценой себя и исторический строй России. Эта сила была еврейство. Протянув ей руку, отвергнутую Императорами (братьями по семье монархов), Он мог бы отвести исполнение пророчества Иакова Шифа.
Что и говорить, — цена жестокая! Полумладенческий русский народ отдать без защиты в руки опытные, сильные, старые и безжалостные. Но…
Но… но во-первых, события выяснили, что «защита», до сих пор практиковавшаяся, была, в сущности, совершенно формальная. Не более, чем некая отписка, доставшаяся традиционно, по наследству. При всех «ограничениях» евреи, как мы видели, овладели душой русского народа. Потерять же душу народа для власти, в сущности, значит потерять все.
И потому, с этой точки зрения, дарование равноправия представлялось уже менее страшным. А кроме того, бывают времена и времена.
Когда мне было четырнадцать лет, мне подарили первое ружье, с которым я охотился на перепелок и куликов. Когда мой младший сын достиг этого же возраста, ему пришлось дать карабин, из которого он стрелял людей. Времена меняются. Бывают такие времена, когда детям приходится нести на себе тяжесть взрослых. Такая фортуна выпадала и младенческому русскому народу. До мировой войны он мог потихоньку зреть под присмотром бабушек и нянюшек, устранявших с его дороги камушки и в числе их тяжелый малахит — еврейскую конкуренцию. Но когда разразилась мировая война, русскому народу надо было сразу созреть на сотню лет, а то и больше. И надо было, вопреки мамушкам и бабушкам, добровольно согласиться на тяжкое состязание с еврейством в будущем для того, чтобы сейчас, на время борьбы с немцами, иметь еврейство с собою.
Для меня лично это стало ясно в 1915 году, когда (отдав немцам 20 губерний) русское правительство созвало Государственную Думу. Смысл этого созыва мог быть только один: опереться в трудную минуту на народное представительство; выслушать голос «народных избранников», и в этом хоре обнадеживающих голосов найти для себя поддержку.
Должен сказать, что, несмотря на суровую взбучку по адресу тех генералов и министров, которых считали виновными в происшедшем ужасном отступлении, поддержка (в смысле готовности вести войну до конца, до последнего предела сил) была оказана в полной мере. Не только правое крыло и центр (что было естественно), но и левое крыло, то есть кадеты, твердо держали лозунг «Война до победного конца». Но…
Но уже — не по способу «безоговорочного подчинения», как было в начале войны. Жестокая военная катастрофа, по мнению левого крыла, доказала неспособность правительства, «просто назначаемого». Кадеты поэтому выдвинули лозунг смены правительства и на значения нового правительства, которое… имело бы «народное доверие».
Само по себе это требование было не весьма обосновано по той причине, что лиц, «доверием народа облеченных», не существовало в природе. Когда разразилась революция и во главе России пришлось стать Временному Правительству, рискованность этого домогательства выяснилась вполне. Князь Львов, в качестве премьера, представлял из себя убогую фигуру, явившую миру картину полной беспомощности и неумелости. У упрекавших в 1915 году власть в неспособности у самих за душой не было «ни гроша». Их сила была в том, что хотя они сами были никуда не годны, но их упреки были справедливы: назначения министров были ужасающими; а если случайно выдвигался способный человек, то его грозило сейчас же смыть с поста распутинской интригой. При таких обстоятельствах, то есть когда в кругозоре Верховной власти совсем не было подходящих людей, можно было согласиться и на пустозвонное требование. Выбирая между Штюрмером и Милюковым, можно было отдать предпочтение Милюкову, раз он крепко и упрямо твердил: «Война до победного конца». Как премьер, Милюков был бы, во всяком случае, не хуже совсем старческого Горемыкина, или «прогрессивного» Протопопова. И даже не хуже Трепова, хотя Трепов был человек способный и твердой воли.