меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, — кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература — это высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти — невежды.
Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни».
То есть это ИМ мешали творить. Причем человек в алкогольном угаре так думал серьёзно. Перед смертью не лгут.
XXVI
Катаев вспоминал о смерти Булгакова:
— Я скоро умру, — сказал он бесстрастно.
Я стал говорить то, что всегда говорят в таких случаях, — убеждать, что он мнителен, что он ошибается.
— Я даже вам могу сказать, как это будет, — прервал он меня, не дослушав. — Я буду лежать в гробу, и когда меня начнут выносить, произойдет вот что: так как лестница узкая, то мой гроб начнут поворачивать и правым углом он ударится в дверь Ромашова, который живет этажом ниже.
Все произошло именно так, как он предсказал. Угол его гроба ударился в дверь драматурга Бориса Ромашова…»
Именно в момент смерти Булгакова, 10 марта 1940 года русская культура если не умерла, то замерла на много десятилетий.
Какое-то число носителей культуры жило и дальше, но они не создавали среды и «не выражали мнения» (боялись, не умели, или заткнулись от страха). Это женщины (Ахматова), закомплексованные провинциалы про зверюшек и детишек (Олеша, Чуковский), эмигрантские реликты (Бунин, Зайцев), русско-европейские трансформеры (Набоков). В последнем случае люди продолжали говорить и создавать вокруг себя среду, но говорили они уже не как русские, а как французы, англичане, американцы.
В 60-е началось оживление, но это было оживление и очеловечение советских людей, расселённых из родных азиатских коммуналок в европейские детсады хрущоб. Те из них, кто пытался восстановить связь времен, превращались в советских же кривляк, напяливших на себя чужую одежду и мысли — пускай, из самых благих побуждений (Солженицын).
Булгаков был русским «коноводом», создающим вокруг себя враждебный советскому быту русский мир. Булгаков умер — русский мир, смертоносный и дьявольский для советских, впал в анабиоз, повис на чаше весов в неустойчивом, но длительном равновесии: продолжить жить дальше или умереть.
Думаю это «небольшое стилистическое разногласие» и есть причина зверской, неправдоподобной ненависти в РФ к Булгакову. Это чужой разум, говорящий на родном языке и говорящий вещи либо оскорбительные, либо непонятные. Или и то, и другое одновременно. При этом он говорит адресно. Это не голос ушедшей эпохи, а собеседник на лавочке в парке.
Поэтому оказалось, что Булгаков «сатанист» — нехороший человек из нехорошей квартиры, вокруг которого советские дохнут как мухи. Но на варенье всё равно лезут. Своего-то за душой нет.
А весы по-прежнему неподвижны. Вроде бы легко подтолкнуть русскую чашу в небытие — но для этого надо быть талантливым человеком. Таланта нет, поделать ничего невозможно. Остаётся беситься.
Пройдет время, и русский разум снова появится. Много сделано, чтобы этого не произошло, но великая культура не такая вещь, чтобы её можно было разрушить физически. В духовном мире она неуязвима, хотя и может умереть, как умерла античная цивилизация. Но это какие сроки.
В молодости мне казалось, что оживление уснувшей культуры дело посильное, вот возьмусь и немножко сдвину мёртвое равновесие в плюс. А там процесс пойдет сам — чем дальше, тем быстрее.