Как бы там ни было, чтобы быстрее понять манеру, которую я избрал, скажем, что на этот раз мне удалось создать у читателя такое чувство, как будто он пережил все это, и передать ему это чувство так, как никогда не делалось раньше. Мое счастье, что под рукой у меня были славный старик и славный мальчик и что до сих пор писатели не заметили ничего подобного. И потом океан позволил показать старика таким, каков он есть. Мне повезло. Я проник в самую суть дела и об этом рассказал. Однажды я видел больше пятидесяти китов в этом районе, а другой раз вонзил гарпун в кита больше шестидесяти футов и упустил его. Я оставил это за пределами моей повести, но все эти истории о рыбаках, которые я знал и которых я не рассказал, - все эти истории составили основу моего айсберга.
- А как ваши "Воспоминания"?
- Это будет мой репортаж, соединенный с бесчисленными репортажами, которые другие мне посвятили. Центральной темой будет Париж и новое потерянное поколение.
- Париж?
- Я хочу туда вернуться и потихоньку, с черного хода, без интервью и без журналистов. Я хочу зайти в некоторые бары, посмотреть новые выставки и снова увидеть старые произведения искусства. Пойти на бега, на боксерские матчи и посмотреть новых хоккеистов, новых боксеров. Отыскать маленькие дешевые ресторанчики, пройтись по всему городу и снова увидеть места, где ко мне пришли некоторые лучшие мои мысли.
...В новом моем романе я надеюсь вызвать на ковер великого Стендаля. Я не зря изучал бой быков. Сердце и чувство - это для меня красный плащ, которым возбуждают быка.
К.Федин. Единство языка и мышления
Точность слова является не только требованием стиля, требованием здорового вкуса, но прежде всего - требованием смысла. Где слишком много слов, где они вялы, там дрябла мысль. Путаница не поддается изъяснению простым точным словом. Когда у прозаика исчерпано содержание, возникают длинноты.
Первый великий учитель русской литературы - Михаил Ломоносов сказал: «Смутно пишут о том, что смутно себе представляют». Это было истиной в XVIII веке, остается истиной и в XX и останется ею навсегда.
Для чего надо приобрести высокую литературную технику? Не для того ли, чтобы лучше задрапировать немощь мысли, бедность познаний, как это делается в ремесленной литературе Запада? Разумеется, нет.
Богатство мысли и познаний для наилучшего выражения своего нуждается в богатстве формы, то есть в мастерстве.
Мастерство - это искусство передать большую правду жизни. Нельзя думать, что если писатель обладает высокой техникой, то описанное им ложное положение станет правдивым. Ложь остается ложью и у мастера и у подмастерья.
Там, где мастерство не служит большому содержанию, оно - обман. Это и называется формализмом: оболочка, не содержащая внутреннего смысла, техника во имя техники.
Высокое мастерство дает возможность более проникновенно и многосторонне изобразить душевную жизнь героя. Правда и красота слова, стройность всех элементов, составляющих форму, сильно и глубоко воздействует на воображение и душу читателя. Но одна ловкость слова, одна его внешняя виртуозность остав ляют душу мертвой.
Слово-самоцель, в конце концов, бессмысленно, как бессмыс ленно всякое орудие, если оно не производит пользы.
Цель, ради которой мы совершаем работу, руководит применением орудия. Мысль ведет за собой слово, дабы оно выразило ее и передало людям.
Подлинное мастерство не затуманивает сущность мысли, а проявляет ее, как химический реактив - светочувствительную пластинку.
Отсюда возникает для мастера рабочий, технический способ проверки ценности произведения. Если ты видишь ошибки формы, ищи ошибки содержания...
Познание правды действительности толкает художника к поискам правды изображения и обусловливает гармонию между ними. И мастер способен остро проверить на этой гармонии ценность произведения. В такой проверке участвует не только талант, но еще больше таланта - культура, знания, опыт. А эти качества приобретаются непрерывным трудом.
Как же можно поставить вопрос о языке в художественной литературе? Установить правильное отношение к вопросу о языке - значит установить правильное отношение к вопросу о форме произведения.
Мне кажется, нашей литературе свойственно понимание формы художественного произведения как метода разрешения идейной задачи. Язык есть одно из главных слагаемых формы и, значит, вместе с нею служит средством к цели. В этом, на мой взгляд, и должна состоять основа нашего отношения к вопросу о языке в художественной литературе. Это, по-моему, и отличает нас от литературных морфологов, для которых слово - самостоятельный материал, и словесные задачи могут быть самоцелью.