– Ну, если хотите знать, я, естественно, предположил, что к этому может как-то оказаться причастным Перлман.
– Кто?
– Самуэль Перлман, племянник Эйслера.
– Часом, не тот, кто застал Рассела Йейтса над телом торговца?
– У Эйслера только один племянник, он же единственный его наследник.
– Я этого не знал.
Франсийон кивнул:
– Да, сын его сестры. Эйслер никогда не делал секрета из того факта, что презирает парня. Постоянно грозился лишить его наследства и оставить все свои деньги на благотворительность.
– Чем же Перлман вызвал такое неудовольствие дяди?
– Мистер Эйслер считал племянника… транжирой.
– А это действительно так?
Ювелир почесал кончик носа.
– Попросту говоря, подход Перлмана к деньгам и тратам значительно отличался от подхода самого Эйслера. Однако недовольство вызывалось не только этим. Покойный также возмущался недавней женитьбой племянника. Он, собственно, сказал мне в субботу, что это стало последней каплей. Последней каплей.
– Неподобающая партия?
– По мнению Эйслера. – Легкая усмешка собрала морщинки у глаз француза. – Отец невесты – архиепископ Даремский.
– А-а, – протянул Себастьян. – Скажите, а мистер Перлман участвовал каким-либо образом в дядиных сделках с бриллиантами?
Франсийон покачал головой:
– Я был бы удивлен, вырази он желание поучаствовать. Но даже если бы и выразил, тот никогда бы не согласился.
– Потому что считал племянника некомпетентным? Или непорядочным?
– Потому что мистер Эйслер никогда и никому не доверял, даже кровным родственникам. По моему опыту, каждый из нас смотрит на мир через призму собственного поведения. Если человек честен, он обычно полагает, что и все остальные будут с ним честны. Как следствие, он доверяет людям и принимает их слова за чистую монету – даже когда этого не следует делать. Поскольку сам он не обманывает и не жульничает, ему не приходит в голову, что другие могут обмануть его или обжулить.
– А Эйслер?
– Скажем так: Даниэль Эйслер всю жизнь боялся, что его облапошат.
– И это кому-либо удалось?
Смешливые морщинки у глаз ювелира сделались глубже.
– Даже самых хитроумных иногда облапошивают. Но если спросите у меня имена, я не смогу их назвать. Эйслер надежно хранил свои тайны.
Виконт наклонил голову:
– Благодарю за помощь.
Франсийон кивнул и вернулся к наведению порядка на стене за витринами.
Выйдя из магазина, Девлин остановился под козырьком, глядя на дождь. Мимо пробежала служанка, прикрывая голову шалью и постукивая деревянными башмаками по тротуару; на углу мальчишка с метлой старательно убирал с мостовой кучу мокрого навоза.
Себастьян повернулся и вошел обратно в магазин.
– Вам не приходит на ум, кого Эйслер боялся?
Франсийон оглянулся, задумчиво наморщив лицо, затем мотнул головой:
– Разве что мертвецов.
Утверждение поразило Себастьяна своей странностью.
Но сколько он не настаивал, ювелир наотрез отказался откровенничать дальше.
ГЛАВА 24
Обхватив ладонями пенную кружку, Пол Гибсон откинул голову на спинку старой скамьи в своем любимом пабе на Тауэр-Хилл. Под ввалившимися от усталости глазами хирурга темнели круги, щеки покрывала суточная щетина. Сидевший напротив него Себастьян отпил глоток своего эля и заметил:
– Чертовски плохо выглядишь.
Доктор хрипло хохотнул:
– Это само собой, но я, наверное, еще и старею. Было время, когда мог всю ночь бороться за жизнь какого-нибудь бедолаги, а потом с утра пораньше преотлично играть в крикет. А сейчас всего-то принимаю на рассвете писклявого младенца – и с трудом вылезаю из постели перед вечерней.
– Ну, и как твой писклявый младенец?
– И мать, и новорожденный чувствуют себя замечательно, спасибо. – Гибсон присмотрелся к лицу друга: – Знаешь, ты и сам смотришься не очень-то бодрым.
Девлин хмыкнул.
– Чем больше я узнаю о Даниэле Эйслере, тем запутаннее представляются обстоятельства его смерти. – Себастьян уже рассказал хирургу о визите нынешней ночью в древний особняк на Фаунтин-лейн, о пареньке, умершем у него на руках, и о любопытной беседе с ювелиром Франсийоном.
– А с этим племянником, Перлманом, ты уже говорил? – полюбопытствовал Гибсон.
– Еще нет. Сначала хочу съездить повидать Энни. Я так понимаю, ты уже закончил вскрытие тела Уилкинсона?
– Закончил.
– И что?
Доктор покачал головой.
– Я указал вероятной причиной смерти вальхеренскую лихорадку.
До своего долгого, шумного выдоха Себастьян даже не осознавал, что затаил дыхание.
– Энни будет рада это услышать.
– Думаешь, она поверит?
– Хочешь сказать, это неправда? – встретил Девлин обеспокоенный взгляд хирурга.
– Может, и правда. Я же сказал «вероятной причиной». Суть в том, что я не знаю доподлинно. – Гибсон сделал еще глоток эля. – Для такого человека, как Уилкинсон, наверное, было сущим адом превратиться в немощного инвалида.
– Но ведь Рис недавно обнадежил меня, будто ему стало лучше.
– Он солгал.
Оставив Тауэр-Хилл, Себастьян отправился в Кенсингтон, где нашел Энни Уилкинсон сидевшей на скамейке в маленьком, огороженном стеной садике на площади неподалеку от дома. Взгляд молодой женщины задумчиво следил за дочерью, которая пускала красный кораблик в оставленной дождем луже. День стоял туманный и холодный, но мать с девочкой были тепло одеты, и Себастьян подумал, что понимает потребность, выгнавшую их сюда, подальше от воспоминаний, которые наверняка заполонили, словно призраки, их тесную квартирку.
– Девлин, – подхватилась на ноги Энни, едва его увидела. – Что слышно?
– Я только что виделся с Гибсоном. Он сообщит коронеру, что Рис скончался от вальхеренской лихорадки.
Вдова прижала пальцы к губам:
– Благодарение Богу.
Повернувшись, они пошли рядом по дорожке. Эмма радостно побежала вприпрыжку впереди, сжимая в кулачке свою игрушку.
– Энни, ты говорила, тем вечером Рис часов в восемь-девять пошел прогуляться. Не знаешь, зачем?
– Он иногда гулял перед сном. А что? – сузившись, глянули на Девлина серые глаза.
– В тот день муж не показался тебе чем-то необычно обеспокоенным?
Вдова резко остановилась, вскинув голову. Черты ее лица напряглись.
– Если и показался, думаешь, я стала бы об этом распространяться?
– Энни, – мягко произнес Себастьян, – я на твоей стороне. Я просто хочу убедиться, что мы ничего не упускаем.
– Извини. – Спутница дрожащей рукой отвела со лба прядку волос, немного поколебалась, будто раздумывая над вопросом, затем сказала: – Рис уже долгое время был сам не свой. Это нелегко, ощущать, как рушится твое здоровье, обнаруживать, что ты не в состоянии делать простейшие вещи. Но в воскресенье он ничем не отличался от того, каким был днем или неделей раньше.
– У твоего мужа имелись враги?
– У Риса? Боже милостивый, нет. Ты же знал его. Порой он слишком поспешно выносил суждения, но никогда не наживал себе врагов. К чему ты клонишь? Ты ведь не думаешь, будто кто-то мог… будто кто-то убил его?
– Нет, я так не думаю. Но хочу удостовериться.
Они снова остановились, когда малышка присела на корточки, чтобы запустить кораблик в лужу побольше, которая тянулась вдоль дорожки.
Глядя на дочь, Энни негромко заметила:
– Сейчас она помнит Риса, но это продлится недолго. Скоро он станет для нее просто кем-то, известным лишь со слов матери, кем-то не более реальным, чем заяц и черепаха в подаренной тобою книге с баснями.
– Но все же Эмма не забудет его – по крайней мере теплый отсвет его любви, пускай даже потому, что она вырастет, слушая твои рассказы о Рисе.
– Но она так и не узнает своего отца, равно как и он не порадуется ее взрослению. И когда думаешь об этом, становится невыносимо.
Себастьян хотел сказать: «Значит, не думай об этом. Возвращаясь к таким мыслям снова и снова, ты только усугубляешь боль». Но промолчал, поскольку понимал: человек, только что понесший тяжелейшую утрату, не может не думать о ней.