Воздух в закутке отдавал затхлостью и плесенью, как весь этот дом и его хозяин, только еще противнее. Темень стояла такая, что Дженни стало любопытно, с чего деду втемяшилось, будто тут что-то можно своровать, если не видно ни зги, кроме крошечного светлого пятнышка примерно на уровне ее лица. Приникнув к просвету, она обнаружила, что это глазок, искусно устроенный, чтобы давать хороший обзор комнаты. Узница наблюдала, как старик положил свою стеклянную безделушку в обитый бархатом красный кожаный футляр, сунул его в ящик стоявшего рядом шкафчика и, когда стук в дверь прозвучал снова, отозвался:
– Да иду я, иду!
Дженни глубоко, прерывисто вдохнула. Ей доводилось слышать, что в некоторых старых домах есть подобные тайники. «Патерские норы» – так их называли. Схроны имели какое-то отношение к папистам, хотя она толком не понимала всей этой истории. Пленница задалась вопросом, что с ней станет, если старый козел не вернется и не выпустит ее. И тут же пожалела, что задалась, ведь от этой мысли стены словно сдавили с боков, а чернота сделалась настолько густой и непроглядной, что казалось, будто она крадет из легких воздух и высасывает жизнь. Прислонившись лбом к деревянной панели, Дженни попыталась часто и неглубоко подышать, говоря себе, что раз католики в таких каморках прятали своих священников, то должны были предусмотреть способ открывать панель изнутри. Она начала шарить вокруг защелки и вдруг осознала, что голоса из холла зазвучали ближе.
Снова прильнувши к глазку, Дженни увидела, как хозяин дома отступает обратно в комнату, странно вскинув ладони – вверх и в стороны, словно человек, пытающийся отогнать от себя привидение. Но тут она разглядела в руках визитера пистолет – и все поняла.
Старый хрыч торопливо заговорил. Дженни затаилась, хотя ее сердечко бешено заколотилось в груди, а дыхание сделалось таким шумным и частым, что просто удивительно, как его не услышали снаружи.
Затем донеслось еще чье-то громыхание в дверь и громкий оклик. Мужчина с пистолетом повернулся, отвлекшись на шум, и хозяин дома бросился на него.
Оружие выстрелило, изрыгая пламя и вонючий дым. Старик отшатнулся и кулем повалился на пол.
Дженни ощутила, как по ногам хлынул горячий, щиплющий поток, и осознала, что со страху обмочилась.
ГЛАВА 2
– Но он должен был стать моим, – с побагровевшим от ярости пухлым, женоподобным лицом стенал Георг, принц-регент Великобритании и Ирландии, беспокойно меряя шагами мраморный пол. – Чем, разрази его гром, думал этот Эйслер, когда позволил прикончить себя прежде, чем передал товар в мои руки?
– Возмутительная неосмотрительность с его стороны, – согласился могущественный родственник правителя, лорд Чарльз Джарвис тоном, в котором не проскальзывало ни малейшего намека на иронию. – Но прошу, ваше высочество, успокойтесь, вы же не хотите вызвать у себя спазмы. – Вельможа переглянулся с личным врачом принца, переминавшимся неподалеку.
Доктор отвесил поклон и удалился.
Огромная власть Джарвиса проистекала не из его родства с королевской семьей, которое было весьма отдаленным. Незаменимым для Георга III, а затем и для принца-регента барон сделался благодаря непревзойденному сплаву впечатляющего ума и неуклонной преданности делу сохранения монархии с холодной, невозмутимой беспощадностью. В течение тридцати лет он руководил из тени, ловко ослабляя неизбежные последствия опасного сочетания королевской слабости и некомпетентности, осложненных наследственной предрасположенностью к душевным болезням. Если бы не умелое маневрирование Джарвиса, английская монархия вполне могла бы пойти по пути французской, и Ганноверы это понимали.
– Есть предположения, кто повинен в совершенном злодеянии? – требовательно вопросил принц.
– Пока нет, милорд.
Собеседники находились в Круглом зале Карлтон-хауса, где Георг давал музыкальный вечер, когда какой-то глупец в пределах слышимости принца неосторожно сболтнул новость об убийстве Даниэля Эйслера.
Гостям пришлось срочно покинуть помещение.
Регент продолжал метаться. Для человека такой полноты Георг двигался на удивление быстро и энергично. Когда-то принц был красивым юношей, которого подданные любили и приветствовали аплодисментами, где бы он ни появился. Но эти времена давно миновали. Принцу Уэльскому – или Принни, как частенько называли правителя, – нынче шел пятидесятый год. Георг растолстел от потворства собственным слабостям и разгульного образа жизни и был презираем своим народом за стремительно растущие долги, нескончаемые экстравагантные строительные проекты и страсть к дорогим безделушкам.