Она знала, за что Дэн ненавидит Эда; он достаточно часто это объяснял. Причина номер один — Эд ленив. И хотя большинство людей в «Твоей музыке» ненавидели свою работу, трудились они в поте лица, потому что, если отлынивать, кто-то должен будет делать твою работу за тебя. Всякий раз, когда Лиза заговаривала с ним об этом, Эд поворачивал дело так, что она чувствовала себя корпоративной холуйкой, сросшейся с ролью администратора. Он говорил: «Мне не столько платят, чтобы надрываться», и Лиза была согласна, но знала, что остальные в таком же положении. Эд свою лень и эгоизм ухитрялся представить бунтарством: если бы все старались по минимуму, условия на работе изменились бы к лучшему. Всякий раз под конец этих дискуссий Лиза сама себе становилась противна, противна была позиция, с которой она вынуждена выступать, и в итоге возникало ощущение, что прав Эд, а она не права. Дома было то же самое. Эд предоставлял ей уборку, утверждая, что грязь ему не мешает. Он нарочито потешался над ее мелкобуржуазной страстью к чистой посуде. Как будто сам был выше таких пустяков, как будто сам был из другой среды.
Более общей причиной ненависти Дэна к Эду было то, как Эд подавал себя. Его манера пить «скотч со льдом» и объявлять об этом, к месту и не к месту цитировать Синатру, сентиментально жалеть себя, выпивши, и намекать на мрачные загадки в своем прошлом представлялась Дэну пошлой. Дэн говорил: «Он же из Солихалла, черт возьми. Какие там мрачные тайны в прошлом?» И Лиза, поначалу слегка заинтригованная этой загадочной личностью, была немного разочарована, обнаружив, что никакого удивительного прошлого у Эда нет. Зажиточные родители, миловидная сестра, благополучные пятерки в средней школе — и никаких темных тайн. И энтузиазм по поводу новой квартиры в лофте как-то не вязался с мрачной загадочностью.
Ей пришло в голову, что она относится к Эду так же, как к своей работе, — можно было бы назвать это апатичным приятием. Она подумала о том, как редко в валентинках встретишь слова «апатичный» и «приятие», и подумала, что, пожалуй, купила бы открыточку, если бы они немного расширили словарь. В связи с этими двумя словами вспомнился отец в своей всегдашней коричневой кофте с замшевыми заплатами на локтях. Он никогда не давал Лизе отеческих советов и наставлений, не убеждал не бросать фотографию, ни разу не сказал, что она заслуживает лучшей участи, чем гнить в торговом центре. Каждое разочарование он воспринимал так, словно и не ожидал ничего другого, и даже испытывал какое-то извращенное удовольствие от того, что оказался прав. Лиза поняла, как она теперь похожа на него.
*— …и это была пятая. Шестая была в тысяча девятьсот девяносто пятом году, и она даже не знала, что подошел срок. Я запомнил ее, потому что была совсем молоденькая, я дал ей лет двенадцать, хотя оказалось — шестнадцать. С ней это случилось в «Поздравительных открытках», тогда они размещались в сорок седьмом отделе, а потом переехали в двести тридцать первый и теперь торгуют под вывеской «Счастливые дни». Я был там, когда он вылез на свет. Я все видел. У нее карманы были набиты крадеными подарками вроде заводных именных пирогов, пластиковых шампанских бутылочек для пузырьков и медвежонка с надписью «Алан» на животе. Я весь день за ней следил. Отцом оказался ее двоюродный брат, я знал его, потому что один раз сцапал, а ребенок, когда вылез, был копия его, и я подумал: скоро и с тобой увидимся, а? Буду ждать тебя. Ну, ждать, конечно, не пришлось, потому что ребенок был мертвый, а я сперва не понял. Мертворожденный и синий. Двоюродного, между прочим, звали Крейгом, не Аланом.
Потом был перерыв, года, кажется, три, дай-ка проверю…
Гэвин перевернул несколько страниц в своей записной книжке. Книжка была новой деталью. Гэвин извлек ее прошлой ночью из своего одежного шкафчика, чтобы записать подробности самоубийства. На обложке тиснением было выполнено заглавие: «Зеленые дубы. Роды, смерти, важнейшие происшествия». Заметив, что Курт поежился, он воспринял это как безмолвную просьбу раскрыть содержание книжки.
Мысли Курта уплывали и возвращались. Когда уплывали слишком далеко, он видел лицо мужчины в автомобиле и тогда торопливо греб обратно — обратно к Гэвину и его черной книжечке.
Самым пугающим было то, сообразил Курт, что в каждый отчет Гэвин включал случайные детали, которых никто не мог знать: мысли упавших с крыши любителей нюхать клей, последние слова женщины своей подруге, импровизированный подарок жене, которого она никогда не получит, чувства парня, когда ушла девушка, настоящие мысли официантки о пьяном похабнике, мысли о внутреннем голосе, который не велел ему отойти; о ее странных ощущениях после того, как она съела картофель; о страхе, которым пахло дыхание диджея; о том, что в магазине играли ее любимую песню, когда ребенок пошел; о том, что лицо фельдшера напомнило ему отца; о жгучем стыде, когда он описался; внезапное воспоминание о волосах жены. Может быть, Гэвин все это выдумал. Может, он вообще все выдумывал. Может, его записная книжка пуста.