Напомним и о том, как важно и неотложно сохранить и восстановить красоту северной земли с ее великолепными храмами и монастырями, где творилась нравственная и духовная история народа. Не сохраним и не восстановим это национальное достояние — северную нравственно-духовную сокровищницу — значит, сгубим историческую память, без которой не быть нам великим народом и не строить свою самобытную культуру.
Сделаем все это — и через десятилетие Россию не узнаешь!
А. Адамович
На живой земле
Давно не верю нашему брату писателю, когда он жалуется-завидует, что вот кто-то работает, пишет, а он, мол, бездельничает. Не поверил и Валентина Распутина письму: «Где-то еще пишут книги и говорят о них, где-то снимают фильмы и надеются с помощью слова и камеры переменить людей, я же ничего не делаю…»
И правильно, что не поверил: пока мы с Элемом Климовым снимали горящую деревню для фильма «Иди и смотри», Валентин писал и написал свой «Пожар», — вот так они и сошлись во времени, два пожара. Страшный наш хатынский и тоже страшный распутинский, хотя там никто никого не жег, лишь склады сгорели над Ангарой. И тем не менее страшен пожар в повести Распутина: прежде чем склады, души человеческие незаметно выгорели, многие дотла, многих, пугающе многих людей души. Водка и бессмысленность существования их испепелили, хотя, казалось бы, почему, откуда это?..
Впрочем, ничем нас сибиряк не удивил. Есть, есть это и на нашем конце…
На тех же киносъемках насмотрелся, всякое в войну и после видел, но и к такому привыкнуть тяжело…
— И возле моей хаты стоит машина! А я уже думала, никогда не будет возле моей хаты стоять машина.
Снова и снова нам это сообщает женщина, все куда-то срывается бежать, мешает киноосветителям, но вот, слава богу, задержалась у забора на скамейке и громко радуется, что и «возле ее хаты…». Невыносимое одиночество женщины-пьяницы, большего не бывает. Большой несмелый, добродушный пес, не сводящий заботливых глаз с хозяйки, только подчеркивает это одиночество. Вдруг снова вскочила женщина и, хлопая порванными резиновыми сапогами, быстро-быстро засеменила к своей хате, собака следом. Уже несколько раз уходили и возвращались, и всем ясно зачем…
Хозяин двора и дома, где мы готовимся снимать военного времени сцену, тоже навеселе, румяненький, в празднично-белой рубахе. Впрочем, у него есть повод (хоть вряд ли и он в нем нуждается), у него «праздник» даже больший, чем у той женщины, и нам от дружелюбной улыбки его некуда деваться…
Видел я всякие хаты белорусские. До пожаров, а потом в войну, горящие. Послевоенные землянки. Все было, но не было этого ощущения, что своя хата крестьянину — неинтересна, недорога, как чужая. Вроде той заношенной одежды, которая уже не для носки, а так — дырку заткнуть, обтереть грязь. Не живут, а доживают. И не оттого, что выехать куда-то собрались, собираются переехать, а просто потому, что «и так сойдет», а детям это не понадобится. Сын у хозяина — в Минске, иногда приезжает, наверное, и ждут его здесь, и сам рад, когда собирается в родную деревню с городской своей семьей.
А вот и следы гостевания его: окна заклеены целлофаном, нам приходится вставлять стекла — необходимо для съемок. Приезжал сынок и по пьяному делу переколотил.
— Что, так и зимовали?
— Ага, — усмехается хозяйский мальчишка. Господи, и этот уже помечен: подергивается, глаза косит. Ну, этот в город не уедет, а для деревни, вот такой деревни, сгодится, так что задержится, будет работник…
В хате на стенах старые литографии с ненашими пейзажами (хозяин, судя по ним да по фотографиям, — бывший фронтовик), в углу огромный телевизор, но грязь и неустроенность, какой и в войну в деревнях не видел. На гуталинно-черной простыне и подушках пьяно спит сама хозяйка прямо в сапогах (все тех же резиновых), ни визжащая в сарайчике голодная свинья, ни киносъемки в доме разбудить ее не в состоянии.
Незадолго до этого пришлось мне побывать в иной белорусской деревне (ну, прямо-таки по распутинскому «Пожару»!), которая «с иголочки» — вся в асфальте, в клумбах, новеньких коттеджах, таких же чудно-ненаших, как те настенные литографии. И новоселы все больше приезжие, не местные. Все в новой деревне подчеркнуто щедрое, даже расточительное, если не сказать демонстративно-выставочное, не деревня даже, а какое-то наше виноватое швыряние денег, извинение, поклон до земли и упрашивание: только живите, только работайте на земле! Не за те ли годы и десятилетия поклон и извинения, когда только брали от деревни, у земледельца и ничего почти не давали? Но как-то все это получается: задолжали одним, а поклон — совсем другим. Оценят ли? И удержат ли их коттеджи, асфальт, городские условия труда и отдыха? Тогда как тех удержали бы (да что удержали бы: они и не собирались никуда!) какие-то минимальные вещи. Ну, не очень щедрый трудодень был, так хоть бы не стесняли с огородом, скотиной, сенокосом («…и квакать учились курицы, чтобы не попасть под налог». — Е. Евтушенко). Хоть бы не мудрили все напропалую.