Все, включая и нашего брата писателя, литературу, которая незаметно, но все тверже в разговоре с деревней, с крестьянином, усваивала тон начальственный, поучающий, распекательный.
Ну да об этом чуть погодя.
Читаем в центральной прессе, как пришлые мелиораторы (уже белорусские) окультуривают запущенные угодья, земли в Калининской области, а их просят не спешить со сдачей: некому земли те принимать, работников еще не завезли… из Узбекистана.
Да, коттеджи и розарии-клумбы вдоль асфальтовых дорожек да целина со всем, что поглотила и что отдала нам, — все это тоже поиски путей, выхода, но пока искали такое и подобные «разовые» решения, чтобы все проблемы да одним ударом, выбирая обязательно какие-то наддеревенские, надкрестьянские решения, пути, упустили нечто важное, не нечто, а самое-самое — земледельца, крестьянина упустили. Теперь завозим — как заморских специалистов — людей редкой профессии!
А ведь так оно и есть. И в промышленности, в технике-технологии наверстывать упущенное нелегко, непросто. Но тут еще сложнее. На крестьянина «учатся», «обучаются» не год и не пять — нужны поколения. Восстановить крестьянство, да это как плодородие восстановить на площадях, снесенных подчистую ураганным суховеем. А площади вон какие — из конца в конец!
Глеб Успенский: «Оторвите крестьянина от земли, от тех забот, которые она налагает на него, от тех интересов, которыми она волнует крестьянина, — добейтесь, чтобы он забыл „крестьянство“, — и нет этого народа, нет народного миросозерцания, нет тепла, которое идет от него. Остается один пустой аппарат пустого человеческого организма. Настает душевная пустота, „полная воля“, то есть неведомая пустая даль, безграничная пустая ширь, страшное „иди, куда хошь“».[8] Оторвали. Добились. И вот имеем.
Наша классика всегда болела вопросами: кто виноват? что делать? и кто там идет, что грядет?..
Вот и мы, нет-нет да и вопрошаем, уже в глобально-экологических масштабах: кому это надо было — отнять строго по науке у украинца чернозем вокруг Каховки, пообещав море, хоть залейся, воды, а вместо того подарив болото или солончаки, а белоруса лишить влажного дождеобразующего Полесья и придвинуть к нему пустыню?..
Спрашиваем с других. А не спросить ли и с самих себя? Какова во всем этом, например, роль литературы нашей?
Стол заказов при СП — непонятное, ставшее привычным веселье клиентов с авоськами и портфелями, ирония неизвестно в чей адрес, — и вдруг над всем «голос»:
— Вам не положено!
— Почему?
— Вы — писатель?
— Конечно!
— Вот поэтому. А если о деревне всю жизнь писали — тем более. Романы, поэмы о торфоперегнойных горшочках сочиняли? А о том, что для размаха, чтобы простор был технике, надо всех со всеми слить, объединить — писали? И снести «неперспективные» деревни — об этом тоже? Чтобы травы запахать, Трофима Лысенко, «народного академика», поддержали дружно? Что черные пары — расточительство — громко кричали? И что кукуруза и за Полярным кругом — королева. Что молоко для колхозника в магазине, а не в его сарае. Что приусадебный огород — пережиток, помеха общественно полезному труду. Писали? Ратовали? Учили, учил? Ну так пойди, брат, попляши!..
Помню, как спросили коллегу нашего (год 1950 или 1952), почему он ни разу не заглянул в «отстающий» колхоз, а все — «Рассвет» да «Рассвет».
— А я к гультаям (лентяям, бездельникам) не поеду! — горячо так, начальственно-гневно.
Рассердился, на весь крестьянский народ разгневался писатель. Ведь в ту пору «неотстающим» у нас в Белоруссии был едва ли не один «Рассвет» Кирилла Орловского. Его одного и хватало на весь СП. Да на приезжих гостей.
Назвать все это литературой можно, но только если хорошенько забыть, что слово это, деятельность, профессия означает.