Помню, как спросили коллегу нашего (год 1950 или 1952), почему он ни разу не заглянул в «отстающий» колхоз, а все — «Рассвет» да «Рассвет».
— А я к гультаям (лентяям, бездельникам) не поеду! — горячо так, начальственно-гневно.
Рассердился, на весь крестьянский народ разгневался писатель. Ведь в ту пору «неотстающим» у нас в Белоруссии был едва ли не один «Рассвет» Кирилла Орловского. Его одного и хватало на весь СП. Да на приезжих гостей.
Назвать все это литературой можно, но только если хорошенько забыть, что слово это, деятельность, профессия означает.
Но ведь не все вот так, было и другое, другие были. Те же Овечкин с Дорошем, а у нас в Белоруссии — Брыль («На Быстрянке»), Макаенок («Камни в печени»). А сегодня — тем более. «Русская пшеница», «Про картошку», «Комбайн косит и молотит», «Очерк про очерк» — литература и телевыступления Юрия Черниченко — решительное, практическое отрицание литературного верхоглядства, безответственности, скажем резче, литературного паразитизма на колхозных нивах, где и без этого сорняков хватало.
Но и эта, и такая «литература» жить хочет. У нее и защитники находятся: попрекают того же Ю. Черниченко, Л. Иванова, А. Стреляного как раз за дотошное, заинтересованное знание предмета, то есть проблем сельского хозяйства, экономики. Мол, не подменяйте экономистов, министерства, ученых мужей, не роняйте звание художника, характеры, характеры нам дайте (как будто знание кому-то мешало рисовать характеры), пафос, пафос — вот ваше оружие!
Этой критике поначалу и вся «деревенская» проза не легла на душу. Но пришлось смириться, обновляющая волна слишком мощной оказалась, прямо-таки девятый вал. Признав ее законченность, тут же взялись звать, кликать ее «вперед», а если точнее — к прежним стереотипам. Нет, не топчется «деревенская» проза на месте (в чем ее уже упрекали), «оглянувшись окрест», она двинулась снова и действительно вперед.
Об этом и будет здесь разговор.
Вообще это характерно: чуть-чуть углубится литература в реальность во всей ее суровой сложности (военную ли, деревенскую ли или еще какую), тотчас, всполошась, вострубит чей-то высокий вкус, утонченный запрос: художественности жажду! романтизма! объелись этой вашей голой документалистикой да публицистикой!
Как будто та самая художественность (самая из самых) добывается на каких-то иных путях-дорогах, а не на этой, где и ноги обобьешь о камни-рытвины, и в грязь того и гляди окунешься по самую макушку.
Критик жаждет какой-то поверх проблем века «художественности», а вот художник из художников вдруг признается: не могу я дожидаться, пока моя тонкая художественная материя исподволь, где-то там в будущем повлияет на людей. Немедленно, немедля надо спасать самое это будущее!
Так говорил, это говорил в телебеседе с Сергеем Залыгиным всегда такой сдержанный Валентин Распутин. Об этом же немного ранее — в интервью «Советской культуре»: «У нас нет другого выхода, если мы собираемся быть и жить, как бороться одновременно и за завтрашний день, и за послезавтрашний, и за тот, когда станут жить наши внуки.
И вот попробуйте в этих обстоятельствах умыть руки и сослаться на то, что вам некогда, что вы заняты „вечным“ словом, которое станут читать не только современники, но и потомки. Может ведь случиться, что некому будет читать» (Советская культура. 1985. 19 марта).
Если вспомнить его последние рассказы, тоже многих смутившие, можно понять (а точнее, лишь догадаться), какой душевной работой выстрадан призыв этого писателя, обращенный к «деревенщикам», — выходить открыто, не боясь «публицистики», к самым болевым точкам нашего времени, сопрягая «деревню» с делами и заботами всей планеты, глобальными проблемами.
В том же интервью: «Из огромной проблематики, принесенной нам жизнью в последние десятилетия и годы, хотел бы назвать только три вопроса, три из тех, на которых сейчас стоит земля. И все три — охранные. Пришло время прежде приумножения говорить, как о главном факторе продолжения человеческой жизни, о сбережении. Это вопросы сохранения мира, сохранения природы и сохранения памяти. Их можно и нужно ставить в один ряд, потому что от каждого из них последовательно зависит все наше отнюдь не отдаленное будущее».
Нет, не исчерпала себя «деревенская» художественная проза. И не грозит ей самоповторение. Она развивается, идет вперед, и, надо сказать, не в одиночестве. Если считать деловую, практическую прозу о заботах деревенских (Л. Иванов, Ю. Черниченко, И. Дубровский, А. Стреляный, И. Васильев и др.) достаточно самостоятельной ветвью современной советской литературы, тогда можно говорить, что деревенская художественная идет на прямое с ней сближение: слившись, и одна и другая станут еще мощнее.
Рядом и «военная» проза, хочется надеяться, что наработанное ею за последние годы и именно в том направлении, куда выходит и «деревенская», сгодится для общего дела. Как в свою очередь опыт «деревенщиков», белорусских и русских, необходим был Василю Быкову, когда он работал над повестью «Знак беды» (до этой вещи казалось, что Быкова, его творчество вполне можно объяснить самой войной. А ведь это не так: слишком многое в его военных повестях объяснимо лишь довоенной его и его героев деревенской судьбой).
Две мощные ветви современной многонациональной литературы — деревенская и военная — действительно из одного ствола произрастают. И к одному свету тянутся, в одном направлении.
Сбережение самой жизни на Земле — их общая, сегодня главная тема, задача, идея.
Живой человек возможен лишь на живой Земле — об этом молят и кричат коленопреклонно и гневно одновременно и «Царь-рыба», и «Прощание с Матерой», и «Колесом дорога» — Астафьева, Распутина, Козько, равно как и проза Абрамова, Залыгина, Мележа, Можаева, Друцэ, Белова, Брыля, Матевосяна, Е. Носова, Гранина, Гончара, Кудравца — многонациональная наша «деревенская» проза.
Действительно — всем миром навалиться. Пока не поздно!
И тут уж невозможно ограничиться разговором только о «военной» и «деревенской». Вся, какая есть, — только так литература сегодня и может оправдать свое право называться литературой. Да, город, да, завод или стройка, институт — свои конфликты, характеры. Свои традиции у разных национальных литератур и своя специфика у различных жанров.
Но вот это — сбережение самих основ существования — касается всех без исключения, и тут уж не место действия, не национальные особенности, не жанр — ничто не может оправдать глухоту и слепоту литературы, писателя (и критики тоже):
«Если мы сегодня отстоим мир и добьемся права на завтрашний день, послезавтра мы можем погибнуть от отравления воздуха, воды и земли. Если мы сумеем и природу отстоять, через два дня новая опасность, не менее трагическая, — свихнуться и погибнуть от беспамятства и безразличия, от потери чувства самосохранения».
Вот так сегодня «деревенская» проза (словами Валентина Распутина из того же интервью) ставит себя в зависимый контекст со всей литературой, которая живет проблемами рода людского.
Да, сбережение сущего — главная задача всех. Сберечь живого человека на живой земле, сохранить живое в живом — но как? Через безоглядное «давай, давай!» люди как раз и примчались к краю пропасти.
Не пора ли озаботиться тормозами. Чтобы отступить от края, пойти назад, обязательно нужно остановиться. Это верно в сфере разоружения. Но и в экологических делах тоже. Не в том смысле, что должна прекращаться производственная деятельность человека, но чтобы отлаживался, совершенствовался механизм торможения, остановки, когда это необходимо. Не когда уже наломали дров, что дальше некуда, а чуть-чуть пораньше. Чем мощнее мотор, тем надежнее должны быть тормоза.
Во время прямой телетрансляции из Тюмени, говоря о примерах бесхозяйственности в разных отраслях и производствах, М. С. Горбачев выделил положение с сибирским лесом, где, по его определению, «психология временщиков» связана «с самыми разрушительными последствиями».
Да и в каких делах такая психология не бедствие.
Лес порубили на тысячах гектаров, а вывезти заготовленное нет сил, нет техники и условий, но «план есть план», зарплату надо лесорубам платить исправно, да и премии не помешают: рубим дальше, давай, давай! Видел я сибирский лес по дороге к Байкалу, непроходимый от так вот бессмысленно загубленных вековых деревьев, мне показалось — убитых, и весь лес как место безудержного разбоя. Такому «давай, давай» не стыдится поддакивать и наука, не вся, но именно та, которая уже и 40-летние сосны согласна считать «перестойным лесом» (см.: Лисеев А. Сколько дереву жить? // Наш современник. 1985. № 8), а безоглядное «глубокое осушение» белорусских земель, приводящее к гибели также и леса, поспешно и послушно обосновывала «научными опытами», поставленными чуть ли не в ящиках, которые домохозяйки устанавливают на балконах (см.: Козлович А. Позиция // Дружба народов. 1982. № 5).