Задача состоит в том, чтобы встроить этот механизм в единый социалистический хозяйственный механизм на основе обобщенного критерия социально-эколого-экономической эффективности. Как бы хорошо ни были разработаны сами по себе планы мероприятий по охране природы и использованию ее ресурсов, эти меры должны основываться на системе экономических рычагов и нормативов, побуждающих коллективы предприятий и организаций экономить и рационально использовать материальные ресурсы. Разработка некоторых из таких нормативов уже ведется, другие ждут своих исследователей. Важно вести эту работу целеустремленно и последовательно, и тогда успех несомненно придет.
Еще одна ответственнейшая сфера приложения сил экологов и представителей смежных наук — тщательная проработка, экологическая экспертиза крупных научно-технических сооружений, крупномасштабных природопреобразующих проектов с тем, чтобы исключить в ходе их эксплуатации (даже при самых маловероятных аварийных ситуациях) все опасные для человека и окружающей среды факторы. Ученым совместно с практиками предстоит глубоко всесторонне проанализировать то, что произошло в Чернобыле. Но уже сегодня ясно, что в условиях быстрого развертывания НТР первостепенное значение приобретают вопросы обеспечения безопасного освоения великих и грозных природных сил, надежности новой техники.
Наконец, важно расширить международное научное сотрудничество по проблемам природопользования, которые перестают ныне быть делом отдельных государств и требуют для своего решения объединенных усилий правительств и народов.
Ю. Лощиц
Ты — человек!
(Фельетон)
Друзья мои, не будем тешить себя иллюзиями, «окружающая среда» подошла к концу и на дворе уже четверг. Может быть, это календарное наблюдение покажется кому-то шуткой, неуместной при столь тревожных обстоятельствах. Тогда иначе скажу: развязка гораздо ближе, чем мы предполагали. Красная книга природы переполнена списком жертв, пора бы уже завести очередной том, но есть опасение, что бумаги для него не хватит.
Если б знать наверняка, что ее все же наскребут по макулатурным сусекам, я бы, пожалуй, послал для той книги и толику своих «горестных замет» об увиденном в лесу, в поле, на огороде и на прибрежной луговине в течение последних двадцати лет. Когда-то зайцы мирно паслись среди лета прямо у меня за избой, в лопухах ботвы. Теперь я больше не встречаю их в природе, — только телевизионный «заец» назойливо скачет по экрану, сотрясаемый папановским рыком. Когда-то двухчасовой прогулки по закрайкам леса хватало, чтобы принести домой в корзине от ста до полутора сот белых грибов. Теперь я их изредка вижу на рынке, но не покупаю, потому что «рупь за штучку». Когда-то в заповедных глухоманях у нас водился белый груздь — козырной туз народных застолий. Теперь там белеют только горькие скрипухи. А майские морозные зори, когда на старых березах в полуверсте от избы висело по полдюжины тетеревов, похожих на темные ушанки! Одни вороны шевелятся теперь на тех сучьях. А два здоровенных голавля, которых я поймал однажды с помощью обыкновенной удочки! Сейчас мне остается лишь писать об этой необыкновенной удаче для «Рыболова-спортсмена». Что уж говорить про деревенский творог, который я когда-то привозил детишкам в город как гостинец «от лисички». Нынче я вожу творог только в обратном направлении, снимая тем самым очередное противоречие, возникшее между городом и деревней. И молоко тоже вожу, предварительно вскипятив, чтоб не скисло в дороге (если не свернулось еще при кипячении, что бывает очень часто, потому что и в Москву его тоже пока довезут). Как видите, я не говорю об экзотических животных либо растениях, наоборот, о самых обычных. Вообще, напрасно Красная книга отдает предпочтение только экзотам. Наряду с некоторыми редкими птицами, я бы вписал в нее и… колбасу. Ведь «найкраща птыця — ковбаса» (по меткому определению стародавнего украинского баснописца) в сельской нашей местности тоже давным-давно вывелась.
Как-то в августе я отправился по грибы, и ножик мой, войдя в мякоть щеголеватого подосиновичка, вдруг уперся лезвием во что-то инородное. На срезе ножки матовой капелькой дрожала ружейная дробинка — «тройка» или «пятерка». Я вспомнил, что накануне было открытие осеннего сезона и что как раз в этом леске особенно рьяно палили. Ощущение возникло такое, будто она попала мне на зуб, эта дробинка. Может быть, в ту минуту меня исподволь и настигло предчувствие, что один день природы иссяк и наступает новый, неизвестно еще какими сюрпризами начиненный.
И вот сегодня, испробовав вместе с остальными соотечественниками на вкус и на цвет немалую толику всевозможных экологических сюрпризов, но несмотря на это сохраняя самое, так сказать, трезвенное гражданское самочувствие, я позволю себе произнести вслух:
Товарищи и господа экологи! Ваши тщания заведомо обречены на провал. И произошло это давно, — в тот злополучный час, когда вы легкомысленно и высокомерно обозвали природу «окружающей средой». В мире идей слишком много зависит от чистоты и недвусмысленности первоначально данных названий. Для вас же природа оказалась даже не мастерской, как ее запанибратски нарекли нигилисты прошлого века, даже не лабораторией, а какой-то подсобкой при человечестве технических революционеров. Ветхой подсобкой с безнадежно прохудившейся крышей.
Вот и настала расплата. «Окружающая среда» обернулась вчерашним днем, а нас всех плотно окольцевал четверг во всем его зловещем великолепии, имя же этому дню, истинное и подлинное, «окружающий фон». Теперь у нас все в мире будет «приближаться к фону» — радиация, химическое засорение планеты, отравление всех ее пор нашим самоубийственным практицизмом. Сегодня мы считаем фон почти что нормой благополучия, правда, с едва различимым отклонением от нее. Но фон — это не столб, врытый и утрамбованный в заданном месте. Фон — это лес, зловещий шекспировский лес, грозно движущийся навстречу людям, и завтра его смещение может обозначить порог смерти.
Боже упаси, не намерен я никого пугать. Мы и так все слишком уж запуганы страшными цифровыми выкладками ученых, статистическими реестрами невосстановимых потерь. Одного лишь сведения, что современный реактивный лайнер за время полета с континента на континент сжирает столько-то килограммов кислорода (сознательно не привожу пугающую большую цифру), — одного лишь этого сведения вполне достаточно, чтобы все человечество стало заикаться, как… ну, к примеру, как поэт Николай Тряпкин. Но, видимо, только он у нас, бедолага, такой тонкокожий, все же другие настолько притерпелись к страхам, что однажды вдруг совершенно перестали чего бы то ни было бояться и не страдают отныне никакими дефектами речи. Один лишь Тряпкин все еще трусит, остальное же человечество — от грудных младенцев до беззубых старушек — бесстрашно садится в пузатые лайнеры и летит себе, разжевывая инкубаторскую курятину, глазея на белоснежные облака и упорно не догадываясь, что за спиной у них с каждой секундой все больше вытягивается в длину еще один черный коридор пустоты.
Деревья, голубчики, отцедите нам на круг еще хоть полведра озону в сутки, добрые есенинские березки и клены, пособите напоследок! И вы, «клейкие листочки» Достоевского, и ты, толстовский дуб-великан, и ты, лермонтовская пальма, пошелестите еще для нас хотя бы до двухтысячного года, когда всё, надеемся, переменится к лучшему.
Не экологи, нет, лишь великие поэты сумели истинно определить, что такое есть для человека Природа. Когда Пушкин наименовал ее в известном стихотворении «равнодушной», то он, смею надеяться, имел в виду вовсе не безразличие природы к человеку, а то, что она, наравне с ним, человеком, наделена душой и потому только способна «красою вечною сиять» у гробового входа, милосердно примиряя человека с неизбежностью завершения земного пути. Природа — не пьедестал для людского сообщества, не безжалостно эксплуатируемая безгласная раба, из которой господин жестоковыйно точит кровь и соки; нет, природа во всем равна человеку, — вот нравственный императив Пушкина, поэзии вообще.
Приглядимся к тысячелетиям мировой лирики, и мы увидим, что природу постоянно уподобляли человеку: ее озера — глазам, ее реки — жилам, ее облака — думам и мечтаниям людским, холмы и долы — женскому телу, разветвления древа — движению мысли, кору — коже, дрожь — дрожи. Как известно, наукой давно доказано, что тростник не дрожит, стекло не плачет, море не смеется, куст не способен заглядеться в воду, солнце не в состоянии ходить по небу, а месяц вынимать ножик из кармана, и, наконец, лесные колокольчики конечно же не могут о чем-то там грустить в день веселый мая, да еще и головой качая… Все эти неправильности и детские шалости поэзии у ученых-языковедов давно систематизированы и названы «олицетворением», то есть таким поэтическим допущением, такой поэтической вольностью, когда неодушевленной природе приписываются действия или переживания чувствующего и мыслящего лица.