Помнишь, как ты, прочитав его, плакал? И обнимал меня. И жалел. А потом сказал, что я умею быть искренним. Оно у меня сохранилось. Вклеиваю. Тебе на память.
Вообще‑то, я хотел осуществить эту затею с тетрадью раньше, ещё в позапрошлом году, когда умер
дедушка. Когда потом, уже поздно осенью, в конце ноября, я так неожиданно для тебя исчез из дома, я жалел не о том, что не оставил тебе хотя бы записку (я боялся, что ты сразу отыщешь меня сам или подымешь на ноги милицию). Я ехал в поезде «Москва — Сухуми» и думал, что, если мне удастся осуществить мой план, ты никогда не узнаешь, какой я на самом деле. Я думал: погибну или сделаю что хочу, думал, что других вариантов нет. Смерти я не боялся. После всего того, что со мной было.
Ехал, жалел только о том, что ты так ничего и не поймёшь до конца.
Хорошо, что я тогда, перед тем как уйти из дома, не оставил тебе такой тетрадки. Иначе во что бы превратилась наша теперешняя жизнь? Ты спросишь: почему? Не торопись, читай дальше.
Теперь, если я получу наконец вызов и меня выпустят, поймёшь все.
Представляю, как ты будешь сидеть один и читать…
Ехал я тогда в поезде «Москва — Сухуми», вшивый поезд, хотя и фирменный, и, если по–честному, боялся: вдруг на какой‑нибудь станции войдёт милиция, заберут, отправят домой. Или куда похуже. И тебя боялся тоже. Помнишь, за год до моего побега, зимой, тебе кто‑то привёл заплаканную тётку, у которой исчезла дочь? И эти хмыри с Петровки, 38, не могли её найти, — без толку объявили всесоюзный розыск. А ты посмотрел на фотографию, поводил ладонью с закрытыми глазами сперва над картой Москвы, потом над картой Подмосковья, пальцем ткнул куда‑то, где станция Тучково, сказал: «По–моему, здесь, но я не уверен, не гарантирую».
А весной, когда растаял снег, её нашли мёртвую в канаве у станции Тучково, и к тебе потом приезжали из МУРа менты в штатском на чёрной «Волге», уговаривали сотрудничать, помогать разыскивать этих «подснежников». А ты отказался. Помнишь?
Так вот, я боялся, что ты и меня найдёшь ладонью по карте. Если хочешь знать, я сначала поехал в Таллинн, и не только чтоб тебя запутать.
Один хохлатый панк, с которым я познакомился на Пушкинской площади, сказал, что легче всего сделать то, что я задумал, в Эстонии; дал мне таллиннский телефон. Вот я и поехал в Таллинн, дозвонился по этому номеру, встретился в кафе с каким‑то лыжным тренером.
Тот потребовал тысячу, и не чего‑нибудь, а долларов. Я ему говорю: «Откуда они у меня, от сырости что ли? Я и долларов‑то никогда не видел».
Тогда он послал меня матом и ушёл, спасибо, что не донёс.
Таллинн я толком и не увидел, побывал лишь на Ратушной площади да в том кафе, где встречался с этим типом, ещё и заплатил за него. Мог бы, конечно, остаться на денёк, да ночевать негде, в гостинице дорого. К тому же там требуют паспорт, регистрируют.
Вечером уехал обратно в Москву. Утром вышел на вокзале, совсем близко от тебя.
Холодно. Есть хочется. Была мысль: бросить все, вернуться домой.
Я даже зашёл в автомат, хотел позвонить, будто бы из другого города. Да автомат оказался испорчен, проглотил единственную девушку. Ведь я все‑таки боялся, как бы с тобой чего не случилось, знал, что ты волнуешься.
Как чужой в собственном городе, сел в метро, доехал до Курского, запросто купил билет, тем более зима — не сезон. Поезд отходил вечером, деваться некуда, по залу ожидания бродила милиция. Поел в столовке на Садовом кольце, посмотрел дурацкий фильм в кинотеатре «Встреча». А оттуда, как ты знаешь, близко до дома, где живёт мать. Я все думал: позвонил ты ей или нет? А может, позвонил бабушке с дедушкой, ищешь меня? А вдруг совсем не ищешь? Ведь тебе трудно со мной, не такой уж я идиот, чтоб не понимать. Вот и освобожу всех вас от себя, да и себя от всего.
Ужасно тяжело думать обо всём этом, когда ходишь около вокзала, а в Москве уже горят фонари, люди густым потоком идут с работы на электрички, парочки встречаются в метро. А где‑то там, за кварталами домов, в разных местах города живут твои отец и мать и не подозревают даже, что через час их сын уедет навсегда…