Мастер долго молчал, Вадиму уже казалось, что он не ответит. Но Нилов вдруг тихо сказал:
— Учиться мне, парень, не довелось. До мастера самоучкой дошел. Пока инженеров нехватка была, вроде на месте считался, а тут прислали с дипломом, а меня, значит, в помощники к нему. Не захотел, погорячился, вот и ушел. — И тут же, видимо, желая переменить разговор, он обратился к Зуеву: — И чего ты, Михаил Степанович, все к печке жмешься, ровно к жене? Сел бы подальше.
— И тут хорошо! Даже приятно подогревает. Вроде где-нибудь на Кавказе солнышко тебя печет.
— Последнее сало растопится, — лениво пошутил всегда мрачный и безмолвный Карасик.
— Это тебе страшно — растаешь когда-нибудь, как свечка на горячей плите. А у меня сала нет. — Зуев вытер свое худое, с немного запавшими щеками и острым носом лицо и без всякой связи с предыдущим сказал: — В воскресенье пойду костюм покупать. Весь город, видать, придется обегать: трудно на мою фигуру подобрать.
Зуев очень любит покупать вещи. Это — его страсть. Он жалеет деньги на еду и неизменно приносит с собой на обед краюху черного хлеба и бутылку молока. Дни получки для Зуева — самые значительные в жизни.
— Это уже четвертый у меня будет. Синий есть, коричневых два, а теперь черный думаю поискать.
— Да куда тебе столько? — удивился Карасик. — Ты ведь и не надеваешь их никогда, все в старье ходишь.
— Пускай, место не пролежат. В праздник когда и надену.
— Жадный ты, Михаил, — говорит Андрей. — Не люблю жадных.
Тон у Андрея вызывающий, так недалеко и до ссоры, Петр Антонович спешит переменить разговор.
— Радио сегодня слушал кто? Я проспал немного.
— Я слушал, — отозвался Вадим. — Опять бельгийцы в Конго лезут.
— Сволочи! — тотчас вмешивается Андрей. — В Конго и в Лаосе сразу кашу заварили, на Кубу зарятся.
Зуев тушит о пол крохотный окурок.
— Заваруха крепкая идет. Гибнет народу немало.
— Ничего они не добьются, — горячо продолжает Андрей. — Не выйдет!
— Не наше это дело, заморские дела решать, — надумал высказаться Карасик. — Нас не спросят, что да как.
На красивом смуглом лице Андрея возмущенно блестят глаза.
— Карасик ты и есть, самая у тебя душа карасячья.
Зуев обрывает спор:
— Плавку пора разливать.
Передышка кончилась. Все вернулись к печи.
Перед разливкой на участок забежал Минаев, сам проверил температуру металла, посмотрел, как Зуев вводит присадки.
— Скоро министр приедет, — оживленно сообщил он. — Будет решать вопрос о строительстве нового цеха точного литья.
— Давно уж он едет, министр-то, а мы все тут как в печке, — проворчал Зуев.
Разливку кончили за полчаса до конца смены, но новой плавки не начинали — не успеешь ни расплавить, ни разлить металл.
Вадим, прежде чем отправиться в душ, идет к Соне — он всегда навещает ее, если раньше кончает смену. Не то чтобы весь день он думал о Соне — не до того за делом, но приятно иной раз вспомнить, что она здесь, близко, в нескольких десятках метров от него. «Наш цех», — говорят они с Соней, если случается в разговоре вспомнить о работе, и в этом «наш» звучит для Вадима что-то роднящее, объединяющее их.
Соня работает на формовке, в самом темном и грязном углу цеха. Вместе с немолодой поблекшей женщиной она просеивает ручным ситом песок, и облачко серой пыли поднимается над ними. Вадим некоторое время стоит в стороне, чтобы не мешать. Но вот они кончили просеивать песок, и Устинья Петровна отошла куда-то, а Соня занялась формовкой. Теперь Вадим стоит рядом с Соней.
Я приду вечером, ладно? — говорит он.
— Приходи.
Она взяла керамический агрегат, завязанный у горловины пергаментной бумагой, чтобы туда не попал песок, вставила его в опоку и засыпала пустое пространство. Ее маленькие проворные руки, спокойное лицо с опущенными темными ресницами и вся она — с чуть склоненной набок головой в пестрой косынке, в своем темном платье и в фартуке — так дорога Вадиму, и так хочется сделать для нее что-то хорошее, доставить какую-нибудь радость…
— Хочешь, пойдем в кино? Или в театр?
Соня долгим взглядом смотрит на Вадима.
— Там решим. Может, просто погуляем.
Вернулась Устинья Петровна — принесла керамические формы.
— Мне пора, — сказал Вадим.
Обе посмотрели ему вслед. Вадим, неуклюжий в своих широких штанах и валенках, шел, чуть заметно сутулясь и как-то неловко размахивая руками.
— Жених, что ли? — спросила Устинья Петровна.
— Да ну! — смутилась Соня и сказала не то, что думала: — От нечего делать ходит.