Но никогда еще он не волновался перед встречей с нею так, как сейчас. Даже не решился сразу войти в дом, а помедлил, глядя в окна.
Окна были закрыты, и сквозь тюлевые шторы ничего нельзя было рассмотреть. Вадим осторожно повернул кольцо калитки, миновал заросший травою дворик и с сильно бьющимся сердцем поднялся по ступенькам крыльца. Не успел он взяться за ручку, как дверь отворилась изнутри.
— Ва-дим! — нараспев сказала Соня.
На матово-бледном лице ее круто выгнулись дуги бровей, и из-под них растерянно, смущенно и радостно глядели большие голубые глаза. «Ждала», — мелькнула мысль у Вадима. Он молча обнял ее за худенькие плечи и, пригнувшись, поцеловал. Соня вспыхнула и отстранилась.
— Приехал? — сказала она, как будто еще сомневалась в этом.
— Только сегодня, — счастливо улыбаясь, ответил Вадим.
Соня стояла перед ним — тоненькая, стройная, в простом синем платье с горошинами и в ситцевой косынке, из-под которой выглядывали крупные завитки золотистых волос. «Обрезала косы», — подумал Вадим.
— Что же мы стоим? Идем в комнату, — Соня взяла его за руку.
— Ты куда-то собралась?
— На работу. Я во вторую смену. Но можно еще задержаться минут на десять.
У Вадима обиженно дрогнули губы. Он молчал, пораженный такой несправедливостью. Десять минут. После четырех лет разлуки!
— Неужели ты…
— Но ведь я задержу весь цех, Вадим.
Ему стало легче. Соня не виновата. Нельзя же, в самом деле, срывать работу всего цеха. Без нее, видно, там не обойтись… Кем она работает? Да, она писала: формовщицей.
— Я провожу тебя, — предложил Вадим.
Он шел, держа Соню под руку, и это было так необычно, ново и хорошо, что хотелось идти бесконечно. Но трамвайная остановка была уже рядом, и через минуту они с трудом втиснулись в переполненный вагон.
Вадим стоял, упершись одной рукой в вагонную стенку и отставив другую, чтобы уберечь Соню от натиска пассажиров. Она усмехнулась, заметив его заботливость.
— Придется тебе каждый день провожать меня на работу, а то раздавят.
— Ладно, буду каждый день, — согласился он.
Все-таки это было не то. Соня казалась слишком спокойной. И оба они говорили какие-то ненужные, малозначащие слова. Трамвайный вагон — не совсем подходящее место для объяснений в любви, но… Но могла она хотя бы поглядеть иначе. А она смотрела на него, как на всех: так же ясно и спокойно.
— Ты не рада? — тихо, с упреком проговорил Вадим.
— Конечно, рада, — возразила она, мягко улыбнувшись.
Вадим близко видел маленький ярко-алый рот с чуть приподнятой верхней губкой, прямой нос с просвечивающими тонкими ноздрями, длинные ресницы. Ему хотелось целовать ее нежные виски, чистый лоб, щеки, и он целовал бы, забыв про народ, если б только не боялся самой Сони.
А она задавала вопросы, как ему казалось, оскорбительные в эти первые минуты их встречи своей обыденностью. Тепло ли на Дальнем Востоке? Как он устроился с квартирой? Куда думает поступить на работу? Все-таки Вадим отвечал. И даже заинтересовался, когда Соня сказала, что у них в цехе нужны литейщики.
— А что это за цех? — спросил он.
— Цех точного литья, — пояснила Соня. — Отливаем детали для мотоциклов и швейных машин. Вообще, у нас интересно. Нет, я лучше тебе не буду рассказывать, сам увидишь. Вот мы и приехали.
На этой остановке вагон почти совсем опустел. С трамваев, с автобусов, со всех четырех концов перекрещивающихся улиц шли люди к заводу. И таким оживленным и напористым был этот людской поток, что Вадиму захотелось вот сейчас же, немедленно стать его частицей и войти в одну из многочисленных дверей проходной.
— Ты точно знаешь, что нужны литейщики? — спросил он Соню.
— Точно. До свидания, Вадим, — Соня протянула руку, и Вадим надолго задержал ее в своей широкой грубоватой ладони. — Приходи завтра, — добавила Соня, почувствовав, что он как будто чего-то ждет от нее.
— А сегодня?
— Так я ведь в полночь кончаю.
— Да, правда. Ну, ладно, тогда — завтра.
— Проходите, чего стали на дороге, — зашумели на них.
Вадим отодвинулся в сторону, а Соню подхватил людской поток, и она исчезла вместе с другими в проходной. Ушла, оставив его одного. Милая, непонятная Соня. Говорит — рада. Так ли?
Вадим не спешил возвращаться к Аркадию и долго бродил по городу — уже не солдат, но еще не рабочий, просто человек, свободный пока от всяких забот. С детства знакомые улицы, дома, перекрестки были по-новому дороги ему, и в душе росло какое-то светлое чувство, в котором слились и радость возвращения в родной город, и любовь к Соне, и ощущение этой свободы.