Они оказались в узком садике, отгороженном от прочего мира высоким забором из кольев. Здесь в открытой будке ели и передыхали монахи, бил фонтанчик, цвели яркие цветы. В самой будке молодой монашек брил голову уже знакомому Румате чиновнику в мундирчике. Тому кто разбирался еще с поротым Кэу. Оба, открыв рот, уставились на Пампу. Секунда, и толстый бы заорал. Румата пустил стрелу из большого арбалета. Болт ударил дощатую дверь, пригвоздив ее к бревну будки.
Одновременно Румата засвистел. И свистел с переливом и пронзительно, пока в конце дворика не возникла телега с возницей в колодке.
Теперь они быстро пошли к телеге, у которой вился юродивый. Вместо отсохшей ноги у него было прилажено колесо.
— Еще раз нюхнешь, откручу голову, — заревел сзади Пампа, и Румата подтянул веревку Будаха на другое плечо.
— Ну нюхает и нюхает, ируканец… Злые они… — закипал сзади Пампа.
Частокол внезапно кончился, открылся двор, огромные ворота. И куча бессмысленно толпящихся и галдящих там монахов.
Румата кинул Пампе вожжи.
— Заплатите ему, дорогой друг, я нынче не при деньгах… — Пампа величаво развел руки над чудовищным своим нарядом.
— Да заплачу. Барон, но они закроют ворота…
— Один закроет, другой откроет, — захохотал Пампа, вдруг обнял Румату, как тому показалось, чтобы не расплакаться. Двумя ударами голой ноги сбил оглобли, вскочил на лошадь и, привычно раскручивая меч над головой, поскакал к воротам.
— Проткнут, проткнут, — кричал юродивый. И вдруг остановился и сел. Только через секунду Румата увидел, что он проткнут длиннющей стрелой.
Монахи у ворот вдруг остановились, казалось. Они сейчас расступятся и дадут дорогу, раздался ставший уже привычным короткий свисток, монахи, подтянув рясы, бросились врассыпную, как на учениях, а в образовавшейся светлой дыре между створками тяжелых ворот возникли совсем другие монахи, выставившие вперед ноги в кожаных сапогах — на носках сапог установлены огромные высоченные луки, таких Румата здесь не видел, — и два тяжелых арбалетчика по краям этого строя. Короткая команда. И Пампа, утыканный длиннющими стрелами, как дикобраз, еще продолжал скакать, даже обернулся со стрелой в шее. И тотчас же сверху, с башни, густо прогудели прямо над головой Руматы еще длинные стрелы. Пампа тяжело повалился. Потом упала лошадь. Последняя стрела воткнулась рядом с черной босой и еще трепещущей ногой.
Вечерело, ложился сырой туман. По улице деловито пробежала большая собака со стрелой в боку. Грязь отсырела, взбухла и не отваливалась уже с сапог. Одежда намокла и тянула плечи вниз, болели ребра, побитые ночью, саднило лицо и губы. И при этом очень хотелось пить. Румате казалось, — наверное, так оно и было, — что за всю жизнь он так не уставал. Правда, и бит он не был никогда.
Будах был бос, и Румата по-прежнему вел его на веревке, не особенно, впрочем, утруждаясь, зачем нужна эта веревка. В широкой подворотне, под толстой башней, Будах остановился, подтянул наверх балахон и стал, кряхтя, мочиться. Смотреть было неприятно, следовало отвернуться, но Румата смотрел и думал о несочетаниях сильной головы и жалкого, напрягающего живот тела, с трудом освобождающегося от своих собственных отбросов.
— Если бы вы были богом, — начал Румата, трогая свои, как ему казалось, отвисшие губы…
— У меня бы не было проблем с мочой, — просипел Будах, тут же испугался, глянул на Румату, — впрочем, это ересь…
— Ладно. Если бы вы могли посоветовать богу, что следовало бы сделать. Допустим, бог сам вас спросил… — это-то не ересь…
— Я бы посоветовал… — Будах попытался выдавить из себя мочу, — нельзя нервничать, нельзя нервничать, — пробормотал он и, вдруг поняв, что разговор с Руматой ему как раз и нужен, чтобы отвлечься, торопливо добавил: — Создатель, дай людям все то, что их сейчас разделяет…
— Бог бы ответил, — сказал Румата, — это не пойдет на пользу, ибо сильные отберут у слабых…
— Я бы сказал, — Будах вдруг обозлился, — накажи жестоких, чтобы неповадно было сильным проявлять ее…
— Когда будут наказаны жестокие и сильные, их место займут сильные из слабых, тоже жестокие…
Обрызгав их грязью, подворотню стремительно пересекла телега с двумя монахами и старухой, старухе было тяжело дышать, и рот у нее был открыт. Они сидели на кольях. Колья были острые и страшно испачканные. Будах дернулся и, очевидно, обмочил балахон, судя по звуку, пошла моча, и он обрадовался.
— Тогда скажу, господи, сдуй нас или еще лучше, оставь нас в нашем гниении, — Будах вдруг рассмеялся.