— Черепец, дорогой, кто это вас? — строго спросил Шорин.
— Майор, — сказал Черепец, — ванная, англичане — все рыжие бобрики…. Перл Харбор, — он ударил себя кулаком в грудь и заплакал. — У них один папа…
— Ну, разгильдяй же, ну, типичный разгильдяй! Я давно заметил, они с Артюховым полетные копили… Вы еще не знаете… Вы еще с первого числа маргарин покушаете и спросите… — размахивая трубочкой, подогревал страсти Неделькин.
Сделать уже ничего было нельзя, к столовой подъезжал грузовик с краснофлотцем из комендатуры.
— Перл Харбор здесь, — опять сказал Черепец, показывая себе на грудь, и сам пошел к грузовику.
— На этом радиоузел Дома флота заканчивает свои передачи, — объявила диктор. — Спокойной ночи, товарищи!
В город, встречать Игорешку, они ехали втроем: Гаврилов, Белобров и Дмитриенко. Провожали их к рейсовому прямо из Дома флота. Дмитриенко привел Долдона. Долдон ни за что не хотел лезть на рейсовый, и для того, чтобы подбодрить его и показать пример, Дмитриенко разбегался и с криком «Вперед!» прыгал на корму. Долдон тоже разбегался, но у самой кормы горестно застывал на пирсе, развесив длинные глупые уши. Тогда Дмитриенко поднял его и зашвырнул на рейсовый.
— Иногда принуждение — лучший вид воспитания, — сказал по этому поводу Дмитриенко. На пирс притащили патефон, потом пришел начмед Амираджиби с плетеной корзинкой, в которой были живой крольчонок и железная банка с витамином С. Он вытащил из кармана столовую ложку, набрал из банки белый порошок и требовал от каждого открыть рот и укрепить здоровье.
Гаврилов брать кролика отказался.
— Ну что вы, доктор, ей-богу, анекдот делаете, его и кормить нечем, и Долдон его сожрет, и что я буду по городу с крольчонком гулять?
— Кролика я беру на себя, — сказал Дмитриенко. — С Долдоном они будут как братья, а мальчишке будет радость…
— Хочу любить, хочу всегда любить, — играла пластинка.
Настя Плотникова стояла на пирсе, рядом с ней опять стоял Сафарычев. Он стоял без шинели, с залива тянуло сырым соленым ветром, и, хотя злиться было собственно не на что, Белобров так обозлился, что сам почувствовал, как бледнеет и как лицо опять сводит. Он ушел за надстройку и через иллюминатор стал смотреть в пустую каюту рейсового. Там под синей лампочкой на столе стояли кружки, лежал хлеб и было рассыпано домино.
Машина рейсового зачавкала, палуба дрогнула, и, когда Белобров вышел из-за надстройки, пирс уже ушел. Дмитриенко на корме на жесткой деревянной скамье знакомил крольчонка с Долдоном.
— Цыц, — говорил он, — цыц!
Гаврилов сидел рядом, и лицо его в свете синего иллюминатора было тревожным.
Долдон громко гавкнул, крольчонок в корзинке попятился.
«Дорогая моя Варя!»
— А про дочку с женой ничего пока не слыхать? Может, лиха беда начало?! — к Гаврилову подсел капитан рейсового.
— Давай выпьем, капитан, — пошутил Дмитриенко. — Твоя выпивка — наши песни… Взаймы и в аренду, а?
Он сел на корточки около Долдона, дохнул ему в нос и приказал: «Ищи!»
— Слушайте, товарищи моряки, — сказала девушка в узенькой железнодорожной шинельке, — какие вы принципиальные, что над душою стоите… Нету поезда, что я его, рожу? Ничего не случилось, просто опаздывает… И волка своего заберите… Здесь нельзя…
Они вышли из разбитого в лесах вокзала.
— Собачка, собачка, — закричали с лесов девушки, — почему у тебя такой хозяин длинный?
Было настоящее весеннее утро, первое в этом году. Солнце припекало, залив блестел.
— Да иди же ты-рядом, проклятая собака… — бормотал Дмитриенко и остервенело дергал веревку. Долдон глядел на него преданными глазами, прижимал уши и тянул как паровоз.
— Может, он ездовой… — заныл Дмитриенко. — Возьми хоть кролика, Саш.
— Нет, — сказал Белобров и заложил руки за спину. — Не хочу разрушать ихние братские отношения. Потом, ты с собакой и кроликом — это очень красиво.
Гаврилов нес маленький чемоданчик, кротко улыбался, подставляя лицо солнцу.
— Возьми кролика, подлец! — опять заныл Дмитриенко. — Ну я ошибся, ну что же. Ну я признаю…
Белобров опять засмеялся и пошел впереди.
Вдоль длинных деревянных пирсов вперемешку стояли небольшие военные и торговые суда, на одном пирсе матрос в робе катался на велосипеде, выделывая немыслимые кренделя.
Был праздник, к кораблям пришли девушки, матросы торчали на палубах, перекрикиваясь с ними, смеялись. Некоторые девушки сняли пальто и несли их, перекинув через руку; в кофтах и свитерах с высокими плечиками, они казались нарядными. Офицеры прогуливались в кителях и белых перчатках. Припекало солнце, и в воздухе стоял звон, какой бывает только весной.