— Я вижу, — сказал Дмитриенко, — что меня, боевого офицера, девушки принимают за грибника… свинство какое-то. Давай кролика в камеру хранения сдадим? Жарко…
— Кроликов не принимают, — железным голосом сказал Белобров. — И потом что? С кроликом тебе жарко, а без кролика сразу будет холодно? Так, что ли?
Тут же навстречу им попался толстый полковник, и именно в это же время Долдон так рванул Дмитриенко, что тот пулей пролетел мимо полковника с ослепительно извиняющейся улыбкой. А полковник еще долго грозно глядел им вслед и кашлял.
У запасных путей был базарчик. Много продавали, мало покупали. Полная проводница продавала картошку, и они купили полный чемоданчик.
— Мороженая? — строго спросил Дмитриенко, вытер ладонью картофелину и, закатив глаза, попробовал на вкус, но, конечно, ничего не понял.
— Да ни боже ж мой, — сказала проводница, — кролика где брали?
Белобров отошел на несколько шагов и увидел пушистый воротник, примерно про такой воротник для Маруси плел ему как-то Черепец. Он подошел без намерения купить его, но у женщины лицо было бледное и прозрачное, она заикалась и никак не могла произнести слово «пятьсот», хотя несколько раз начинала.
И боты у нее были такие, как у Вари в поезде.
Стараясь не смотреть на нее, он сунул деньги, больше на сто рублей — шестьсот. Рядом старушка продавала коробочку детских красок, он тоже купил.
Внизу на пирсе раздались крики и хохот. Матрос, который вертелся на велосипеде, свалился-таки в воду.
— Феликс Дзержинский, — сказал Дмитриенко.
— Что? — спросил Белобров.
— Феликс Дзержинский, название паровоза. Поезд подошел, шляпы, вот что, — и Дмитриенко сунул в руку Белоброву корзину с кроликом.
— У него на руке повязка! Смотрите ребенка с повязкой! — вдруг закричал Гаврилов и побежал к вокзалу.
Пассажиры сразу расступились, и они увидели застывшего от напряжения маленького мальчика с резко вытянутой вверх рукой, на которой была красная повязка. Другой рукой мальчик держал за руку проводника. Мальчик был в бушлатике, с серым мешочком за плечами, его ноги в чулках и каких-то плоских ботинках казались длинными и жалкими.
— Ты Игорь? — спросил Гаврилов.
На Гаврилова невозможно было смотреть, и Белобров отвернулся.
— Ты Игорь? — повторил Гаврилов каким-то странным шипящим голосом.
Мальчик смотрел на Гаврилова и молчал.
— Да Игорь, Игорь! — заорал Белобров. — У него же написано… Ну, смотри же…
На мешочке и на ящичке, который держал проводник, большими буквами чернильным карандашом было написано: «ИГОРЬ ГАВРИЛОВ 5 ЛЕТ».
— Кто из вас мой папа? — спросил мальчик и поджал ногу.
— Вот он, — торопливо сказал Белобров.
— Я, — сказал Гаврилов и шагнул вперед. — Я, Игорешка…
Голос мальчика:
«Так я и запомнил их на всю жизнь, двух худых и длинных и одного невысокого и коренастого, с собакой и кроликом, в черных блестящих регланах, фуражках и белых кашне. Так вот и стоят они у меня перед глазами».
Зенитки били без устали. К ним присоединилась корабельная артиллерия. Сквозь грохот орудий прорезывался гул самолетов.
У открытых дверей парикмахерской стоял народ и смотрел в небо.
Втянув голову в плечи, Белобров вбежал в парикмахерскую.
Шура Веселаго помахала ему в зеркало рукой. К ней в кресло как раз садился штурман Звягинцев, он тоже заулыбался в зеркало. Белобров взял со стола газету и стал пересыпать в нее картошку.
— Настоящая, — сказал он Шуре. — В дорогу сваришь с солью, хорошее кушанье.
— Киля, пеньюар, — приказала Шура и кивнула.
Зенитки били как оглашенные. Очередь профессионально оживилась, все показывали руками, как, по их мнению, идет немец. Под белой простыней Звягинцев казался штатским и пожилым.
Киля яростно выметала его пегие волосы.
В сопках грохнуло так, что во всем доме заныли окна.
— Снесся-таки зараза, — сказала Киля, выглянув на улицу.
Зенитки перестали стрелять. Прогудела сирена, извещающая отбой воздушной тревоги. Белобров стоял в прихожей и неторопливо снимал реглан.
Из комнаты Гаврилова доносилось бормотание, Белобров прислушался.
— Он ничего, кроме воды, сверху не видит… — говорил едва слышный голос Гаврилова. — Вода сверху этакая голубая… Уж ты мне поверь…
В комнате что-то упало, и детский голос спросил:
— Папа, это что упало?