– Ну что, доволен, старый мерин? – лежащий собрал слюну, неожиданно харкнул присевшему на корточки в лицо, откинулся назад и закрыл глаза. От того, что положение лица изменилось, капли с дерева смыли грязь с лица, и пепельные волосы стали рыжими. Сидящий на корточках меховым в драгоценных камнях рукавом вытер лицо, поцарапав кожу так, что выступила кровь. Потом поставил железный зонт над головой лежащего..
– Устал, – сказал тот и открыл рот. – Трудно быть богом, вот что.
Неожиданно он стремительно повернулся и попытался полоснуть себя ножом по верхней части горла над рубашкой. На него навалились, заскребли по глине сапоги в шпорах со звездами, где-то громыхнуло, и чей-то голос сказал:
– В порту на военной галере нефть рвануло.
Может быть, одновременно со взрывом титр – НАЗВАНИЕ ФИЛЬМА – во весь экран. После этого изображение гаснет.
Почти голый мальчик держит, прижимая к себе, огромную умирающую рыбину. Глаза у мальчика такие же тусклые и пустые, как у рыбины, из которой уходит жизнь. Губы обметены простудой. Толкнув его, задыхаясь и прижимая руку к сердцу, бежит очень толстый, бедно по-городскому одетый мужчина. Толстые слюдяные очки, задранные на лоб, придают лицу детское выражение. Позади отстала маленькая женщина. Толстяк потерял ботинок, женщина выдрала его из грязи. Мужчина остановился, боясь, что сердце не выдержит, зачерпнул черную липкую грязь со дна лужи.
Ушло чавканье шагов, возникли другие звуки.
Жеребец сильно всхрапнул. Перчатка в острых стальных заклепках стукнула лошадь между ушей.
Жалкий домик. Горит костерок. Длинный солдат в серой нечистой форме рубит размалеванные доски, холсты, – поднял голову, засмеялся и положил один в центр огня. Рядом на табуретке неподвижно сидит человек тоже в городской одежде. Второй солдат повалил последнюю плетенку, обнаружив нутро нужника и помойки. Длинной сливной доской дважды замерил глубину выгребной ямы, отмахнулся плоской каской от мух и пошел к костерку.
Верхняя дверь домика от удара упала. Вышел офицер в сером мундире при палаше с бледным кривым лицом, потряс окровавленной рукой. За ним стремительно выполз на четвереньках мужик, борода у мужика в крови. Он подполз к офицеру и уткнулся тому в сапоги.
– Ну, как хорьки кусаются, – сказал офицер, отсосал ранку и сплюнул. Мужик развернулся и так же быстро уполз в дом.
Человек в городском встал с табурета, дав возможность сравнить свой рост с отметкой глубины нечистот на сливной доске.
По-прежнему прихватившись одной рукой за сердце, а в другой удерживая жидкую грязь, ковыляя, подбежал толстяк.
– А, – выдавил он и еще раз, – а… Ты помнишь, как ты сказал, что мои картины, все мои картины – просто птичий помет, – от возбуждения он всхлипнул. Второй не слушал, поежился. Толстяк неловко подвернул ладонь и швырнул ему в лицо жидкую грязь. Маленькая женщина отдала толстяку ботинок, он отошел, сел на землю. Солдаты за рукава повели горожанина к яме. Он не сопротивлялся. Один из солдат посмотрел на Румату, улыбнулся выщербленным ртом.
Румата пожевал губами, грубо ткнул плетью соседского коня и тронул хамахарского жеребца прямо на толпу.
Дон Румата Эсторский был тем, кого мы видели в конце смертоносной толпы. Та же белоснежная рубаха вместо кольчуги и полудоспехов. Тот же золотой толстый обруч с большим изумрудом над переносицей. Только лицо было другим, надменным до наглости. Он пожевывал травинку и в седле сидел неестественно прямо. Золотые ируканские гербы на сбруе дополняли картину. Румата развернул коня. Где-то позади раздался тяжелый шлепок, как неумелый прыгун нырнул, и там все взорвалось счастливыми криками.
Улица кончалась вместе с городом. На углу сидел на табуретке крикун с больным замотанным горлом. Рядом мальчик-раб в пестрой колодке.
Крикун что-то простуженно сипел.
Мальчик-раб бил в барабан и брякал колокольчиками.
Сумерки сгущались, поглощая свет. Вот у каменного колодца полуголый раб в медном ошейнике на цепи жует лепешку, задумавшись о чем-то. Дальше низкие кусты, болотца да одинокие гибнущие деревца. Румата так и уехал, уперев руку в бок, задрав подбородок и покусывая травинку. Впрочем, мы видим то часть лица, то бок, то перчатку, то короткие дразнящие задранные мечи и нелепые в этом царстве железа и грязи белоснежные наколенные пуфы.
В канаве что-то хлюпнуло. Румата не обратил внимание. Потом из канавы, из гнилых трепещущих от вечернего ветра кустов, вылез на дорогу маленький плотный горожанин в широкой шляпе, в бедном плаще, замаранном глиной, в мокрых штанах и с узелком под мышкой. Впрочем, шляпу горожанин, как только вылез, снял и, прокашлявшись, попросил довольно бодро: