– Так что, он вернется сюда?
Я перестаю жевать и, пока с недоумением смотрю на отца, на меня снисходит понимание. Вот почему он приготовил еду. Вот почему тут три порции. Не по привычке, а на случай, если я вернусь домой вместе с Реном. Это показуха, а не ужин. «У нас тут все в порядке, парень. Всего лишь обыкновенный отец, который заботится о своей дочери. Не хочешь ли картошечки?»
Отец считает так: если Рен заинтересован во мне, то может заметить, что у меня что-то случилось, и поэтому присматривает за мной. Парень может рассказать жителями деревни, что я, например, пропала. В конце концов, потеря одного члена семьи еще может быть списана на неосторожность, но двух – это уже слишком подозрительно.
– Он сын Лиз Росс, так ведь? – продолжает отец, так и не дождавшись моего ответа. – И, говоришь, он работает на лесопилке?
– Конечно. Где, если не там?
– Даже с его ногой?
– Но он же не ногой бумагу разрезает.
В ответ отец снова мычит. Дальше мы ужинаем в тишине, делим последнюю картофелину, словно он наготовил столько, чтобы мы смогли поесть вдосталь, а не потому что ожидали гостей.
После ужина мы возвращаемся к привычному распорядку дня, и от этого я испытываю облегчение. Я убираю со стола, а отец плавит основание свечи, чтобы установить ее на блюдце. Он делает так каждый вечер, хотя у нас есть отличные серебряные подсвечники, которые достались нам с наследством мамы, когда отец женился на ней.
Когда он проходит мимо, направляясь в свой кабинет, у меня перед глазами внезапно предстает образ матери. На секунду мне кажется, что она здесь, рядом со мной. Своим строгим голосом, никак не вяжущимся с плавными изгибами губ, или с блестящими глазами выговаривает отцу, что мы не станем беречь подсвечники для особого случая и не нужно беспокоиться о том, что от частого использования они испортятся.
В последнее время в голове всплывает слишком много воспоминаний. Будь я подозрительным человеком, уже бы забеспокоилась.
Я пожимаю плечами, чтобы стряхнуть с себя прошлое, и ставлю греться чайник. Слушаю, как скрипит стул, когда отец усаживается на него, как он шумно открывает учетный журнал, как на стол с хлопком опускается тяжелая деревянная обложка.
Каждый вечер мой отец исправно заполняет учетный журнал наевфуиля. Даже две зимы назад, когда из-за жара мы оба лежали в бреду, он все равно вставал, проводил свои проверки, а потом скрупулезно записывал наблюдения в журнал до тех пор, пока не терял сознание прямо у рабочего стола. Ему легче было бы отрастить крылья и воспарить над горой, чем взять выходной. Вот что значит быть наевфуилем.
Слово «наевфуиль» с древнего языка приблизительно переводится как «благословенный святой». Если вернуться на несколько веков назад, во времена, когда люди верили, что в озере живет целая куча богов, ждущих поклонения и жертвоприношений, наевфуиль был избранным посредником между человеком и божествами. Давным-давно он играл самую важную роль в деревне.
До тех пор, пока единый истинный бог не устроил землетрясение, от которого гора раскололась надвое и погибли все языческие озерные боги. Из-за этого наевфуиль стал почти бесполезным, а озеро настолько увеличилось в размерах, что я дохожу до изнеможения, когда мне приходится обходить его.
Я зажигаю еще несколько свечей и расставляю их по кухне, чтобы создать иллюзию радостной атмосферы. При таком освещении помещение выглядит уютным: стол со скатертью в красно-белую клетку, буфет с фарфоровой посудой, которую я протираю от пыли каждую неделю, хотя мы не пользуемся ею целую вечность. На стене развешаны медные сковородки, между ними сушатся связанные в пучки травы. Годы идут, ничего не меняется.
Когда я мою посуду, замечаю в окне свое отражение, размытое из-за осевших на стекле капелек жидкости и искаженное из-за его выпуклой формы. В нем мои щеки выглядят круглее, и на секунду мне кажется, что на меня смотрит мама.
Испугавшись, я провожу рукой по стеклу, отчего по нему стекают ручейки воды, а видение исчезает. Снимаю с головы шарф и засовываю его в карман, перебирая пальцами волосы, чтобы вернуть им естественный объем. Когда снова смотрю на свое отражение, я вижу только себя. Опершись бедрами о край раковины, я наклоняюсь вперед и открываю окно, чтобы пар вышел на улицу. Вместе с этим на кухню пробирается туман, принося с собой холод. Я на некоторое время замираю, прислушиваясь к слабому плеску воды, омывающей берега озера, и к полнейшей, густой тишине окружающего его пространства. Интересно, каково мне будет жить в большом городе, наполненном скрипом карет, криком людей и другими подобными звуками.