— Да. Только я не Генка. Я Сережа.
— Прости-прости. Генка ты на съемках. Вот я и забыл. Тупо вжился в образ. Кино ведь такая штука. Все на свете забываешь. Я прав?
— Да.
— Ничего нет лучше, чем кино.
— Да.
— И сам уже не знаешь, где настоящее, а где придуманное. Стоишь — и глазам своим не веришь. У тебя так бывает, Генк… Сережа?
— Да.
— Вот и у меня. Постоянно. А еще я люблю репетировать всякие сцены с друзьями. Даже когда Анатолия Михалыча нет рядом… Так, для себя, чтобы быть в форме. Михалыч — хороший мужик и режиссер классный. Согласен?
— Да.
— Не больно ты разговорчивый.
— И на лбу тоже царапина. У тебя.
— Хм… Будем считать, что это — производственная травма. Знаешь, что такое производственная травма?
— Да.
— Надо же!
— У папы была такая. Произ… Производственная. Ему паром руку обожгло. Сильно.
— Но теперь-то все в порядке?
— Да.
— А царапина заживет. По сравнению с рукой все это — пустяки. Как думаешь?
— Да.
— Гримом замажут — всего делов. Будем с тобой и дальше сниматься.
— Сегодня за мной папа приезжает.
— А… Точно. С тобой уже все отсняли. А мы ни разу и не поговорили толком. Даром что братья. Но еще поговорим ведь? А? Что молчишь? Ну… Хочешь, я этому Мокше уши оборву? Будет знать, как маленьких обижать.
— Нет.
— А хочешь, подарю тебе свой ремень? Зэканский ремень, мне его из Штатов притаранили. Ни у кого такого нет. Сейчас, погоди… М-мм. Забыл. Забыл его надеть с утра. Но перед отъездом обязательно получишь.
— Не забыл.
— Что?
— Ты его не забыл.
— Ну да черт с ним, с ремнем. Потом с ним разберемся, да?
— Нет.
— Я и говорю, черт с ним. Но если хочешь знать…
— Не хочу.
— Царапины… э-э… ненастоящие. Так надо для фильма. Мы тут кое-что придумывали по ходу дела. Одну сцену. В сценарии ее нет, но Михалычу точно понравится. Так что, если ты здесь что-то увидел… И тебе это показалось странным… Просто помни — это кино. Все понарошку — как царапины. А от настоящих фиг отличишь, правда?
— Да.
— Так-так. Лишнего слова из тебя не вытянуть. Молчун, да? Вообще это хорошее дело — быть молчуном. Молчуны — самые верные друзья. Мне как раз нужен такой. Будешь мне другом? Ну?
— Нет.
— Обиделся? Из-за того громилы? Я же предлагал ему уши надрать.
— Из-за тебя.
— А что со мной не так?
— Я думал, ты хороший. Самый лучший.
— Я и есть хороший. Самый лучший. Твой брат, пусть и в кино. Твой друг. Ты в каком классе учишься?
— Буду во втором.
— А теперь представь. В классе узнают, что я — твой друг. Да тебя все на руках носить будут. Если, конечно, не помрут от черной зависти. Любой бы мечтал оказаться на твоем месте. Скажешь, нет?
— Я думал, ты хороший. Самый лучший.
— Так и есть, Генк… Сережа. Так и есть!
— Нет. Папа говорит — тот, кто врет, не может быть хорошим человеком. И дела с ним иметь нельзя.
— Угу. И когда же я успел тебе соврать?
— Ты соврал про ремень.
— Дался тебе этот хренов ремень! Не соврал я. Просто забыл. Забыл надеть его с утра.
— Соврал.
— Вот проклятье! А больше папа тебе ничего не говорил? Например, что иногда имеет смысл засунуть в жопу свою принципиальность? Целее будешь.
— Нет. Не говорил.
— Ладно, прости. Не по теме на тебя наехал. Что это у тебя в сумке? Можно посмотреть?.. Ого! Альбом.
— Там птицы.
— Красиво. А кто рисовал?
— Я.
— Да ты талантище! Здорово получилось. Прямо с натуры рисовал?
— Не всех.
— Ага. Вот эта — точно у нас не водится.
— Красноголовый манакин. Он живет в Латинской Америке.
— И откуда ты про него узнал?
— Он есть на марках. Мы с папой собираем марки. Марка с манакином была из Эквадора.
— Слушай, у меня тоже где-то завалялись марки. Зэканские, прямиком из Штатов. Машины, мотики и даже пара космических шаттлов найдется. Могу подарить.
— Мы с папой не собираем машины. Только птиц. Папа говорит — никогда нельзя распыляться. С людьми, которые распыляются, дела иметь нельзя.
— Ну, это папа говорит. А сам как думаешь?