Но чем больше проходит времени, тем реже хочется продолжать наше общение. Я избегаю смотреть на тебя, ты кажешься все холоднее и безжалостнее. С грустью понимаю, что дело, наверное, не в тебе. Это не ты меняешься, а я…
Иногда хочется вопить от бессильной муки, хвататься за ускользающие мгновения и пытаться вернуть их. Бесполезно и смешно. Как другие воспринимают это как само собой разумеющееся явление? Возможно, они сильнее.
Я не узнаю эту женщину. Все чаще, прежде чем подойти к тебе, я долго стою с закрытыми глазами и представляю ту, которой себя ощущаю. С гладким безупречным лицом, наивно-распахнутыми голубыми глазами, блестящими темными волосами. Она умеет улыбаться так, что ни один мужчина не остается равнодушным. За ней ухаживают, ее забрасывают цветами и подарками. А она беспечно отмахивается и считает, что у нее все еще впереди. Придет время — выберет достойного спутника жизни, заведет детей.
Странно, проходит время, и все меньше вокруг достойных. И уже не так много цветов и подарков.
Когда открываю глаза — захлестывает волна раздражения и отрицания. Чужая. Другая. Это не могу быть я. Толстый слой штукатурки, пытающийся скрыть испещрившие лицо морщины. Поблекшие глаза, подведенные черными стрелками. Волосы все такие же темные, только цвет не натуральный, и на корнях снова видны седые волоски. Ненавижу вас, хочу уничтожить, словно злейших врагов.
Пытаюсь улыбнуться той улыбкой, разбивающей сердца. Получается жеманная гримаса. Как я могла превратиться в такое? Существо, не вызывающее ничего, кроме омерзения и… жалости. Это хуже. Это еще хуже. Ненавижу, когда меня жалеют. Пусть ненавидят, завидуют, но только не… жалеют.
И ведь каждая уходящая секунда усугубляет положение вещей. Добавляет морщинок и седых волос, превращает в чудовище.
И никакого просвета. Детей у меня быть не может. Сама виновата — не стоило делать первый аборт. Но тогда все казалось неважным. Думала, что дети — не главное, в крайнем случае, можно усыновить. А сейчас как представлю, что придется воспитывать чужого ребенка, руки опускаются. Я даже полюбить его не смогу, всегда буду знать, что он лишь замена тому, который мог бы родиться. Родному.
И что уж скрывать. Ты ведь знаешь все мои потаенные мысли. Только с тобой я откровенна. Я и не смогу стать матерью. Слишком привыкла жить для себя, ставить свои интересы на первое место. Правда, то, что раньше сходило с рук и прощалось, считалось очаровательной взбалмошностью, теперь называется по-другому. Я слышала, как зовут меня за спиной коллеги по работе. Старая стерва.
Помню, когда услышала это в первый раз, сразу не поняла, что говорят обо мне. О ком угодно, но не обо мне. Я ведь не старая… Нет, я совсем не старая. Пыталась отрицать, с трудом сдерживала слезы, готовые брызнуть из глаз. Достала тебя из сумочки, долго смотрела, потом поняла. Правда. Это обо мне. Старая, неудовлетворенная жизнью стерва.
А потом… Помнишь, что я творила потом? До сих пор стыдно… Пыталась молодиться, одевала короткие юбки и чулки в сеточку, декольтированные платья. Пока однажды не услышала, как надо мной смеются. Молоденькие практикантки. С гладкими безупречными лицами, ясными глазами и очаровательными улыбками.
И я впала в другую крайность. Надевала бесформенные балахоны, юбки до щиколоток. И готова была выть, когда взгляды окружающих мужчин смотрели сквозь меня.
Даже записалась к психологу — холеной уверенной женщине примерно моих лет. И как ей удавалось стареть с таким достоинством? На ее столе на почетном месте стояла фотография мужа и двоих детей. Счастливые, радостные улыбки. Эта женщина светилась отражением их улыбок. Именно тогда я с горькой очевидностью поняла, как многое упустила в жизни.
Она убеждала меня, что в мои годы все еще возможно, нужно только пересмотреть взгляды на жизнь. Найти цель, принять, как данность, что время неумолимо бежит вперед.
Я всю ночь не спала, сидя на кухне с бутылкой коньяка и сигаретами. Пыталась придумать себе в жизни цель. А потом швырнула почти пустую бутылку в стену и долго рыдала. Даже выла. А холодные пустые стены словно смеялись надо мной. Никого нет рядом, чтобы помочь, сказать, что все будет хорошо.
Никого нет… Это страшно, когда тебе уже пятьдесят, а рядом совсем никого. Ни друзей, ни детей, ни любимого. И ты понимаешь, что ничего уже и не будет…
Помнишь, как я решила покончить с собой? Наглоталась снотворного, а потом сама же и промывала себе желудок? Так и не смогла… Оставаться страшно, но еще страшнее уходить. А вдруг иной мир существует? Тот мир, в котором самоубийство — тягчайший грех?