От кобыльего молока ей едва не стало плохо, но хозяин самолично поднёс ей крепкого тёмного напитка с обалденным черёмуховым вкусом, и у Саньки сначала глаза на лоб полезли, а потом в организме возникла такая благодать, что даже коневод показался симпатичным и опрятным. Наступил психологический момент для беседы, и Санька с некоторым удивлением поняла, что и коневод, и его люди, и его рабы, и даже, кажется, его собаки, хотят, жаждут, мечтают, алчут её послушать, настолько, что даже угроза взбучки не отпугнула полуголого мальчишку. Уже потом Санька поняла, что путники издалека заменяли здешним людям книги, газеты, телевизор и журнал «Плэйбой»; а пока нерешительно начала с Кия, Щека, Хорива и Лыбеди.
Окончательно охмелев, Санька начала уже вдохновенно врать. В её изложении история Игоря и Ольги, которых она без зазрения совести присвоила себе в родители, вышла такой, что даже Россомаха прослезился; а Ярха рыдали в голос. Выпили за кыгына Игоря и его верную кыдым, потом, по почину Саньки, за всех Рюриковичей, сколько их ни есть. Санька рассказала о жене Святослава (брата), злобной болгарской брюнетке, которая мечтала её, Саньку, извести сглазом. Порча эта, - вдохновенно врала Санька, придумав это сию секунду, - такова, что лишь в Доме Солнца её можно снять, и только до весеннего равноденствия. Здорово получилось! Уже косая, как сабля, Санька вышла из юрты, испытав приступ дикой любви к лошадям, и незнамо, как взгромоздилась верхом на вороного. С высоты наблюдала за торгом не без интереса: Россомаха тыкал пальцем в копыта коням, задирал им хвосты, сыпал специальными конскими терминами, Саньке совершенно непонятными, и вообще вёл себя агрессивно. На чём-то они всё-таки сошлись, потому, что довольно скоро они двое уже ехали из долины на собственных роскошных конях, и Россомаха распевал во всю глотку:
- Ты, мой конь, что мне отцом был! - А Санька ему подпевала почти так же противно и громко:
- Ты, чёрный мой конь, что был мне матерью!!! - Получалось не в рифму, но душевно. Коням нравилось. Во всяком случае, вороной Саньку не сбросил.
Немного погодя Россомаха вновь настойчиво пристал к Саньке с просьбой принять его на службу; просил считать вороного подарком и первой услугой, нажимал изо всех сил. Саньке по-прежнему было весело, поэтому она махнула рукой:
- Я согласна. Но у нас в К... В Москве, короче, - воины дают своим князьям, кыгынам, в смысле, клятву. И после того, как поклянёшься, станешь моим навсегда. А если причинишь мне вред, вольно или невольно, на тебя падёт моё проклятие. Не будет тебе удачи ни на суше, ни на воде, ни среди мёртвых, ни среди живых. Готов ли ты?
- Да. - Радостно разулыбался Россомаха. Он явно чего-то ждал, и Санька догадалась, что нужно как-то обставить церемонию. Ничего кроме посвящения в рыцари ей в голову не пришло; впрочем, во хмелю ей море было по колено. Выбрав весёленький пригорок с камнями и берёзками, она спешилась, взяла у Россомахи меч, и, приняв величественную позу, велела ему встать на колени и торжественно произнесла:
- Я, Александра, божьей волей княгиня московская, правом моим и привилегией посвящаю тебя в рыцари. Служи верно. Стерпи этот удар, и не одного более. - Стукнула его по плечу клинком, поднапрягшись, - оружие было тяжеловато. Глаза у Россомахи стали ещё больше. Санька вернула ему меч, воткнув возле него в землю. Пожала плечами:
- Вот, и всё, Россомаха, теперь ты мой рыцарь, то бишь, воин. Я, со своей стороны, обещаю не выдавать тебя, и всё такое. Поехали.
Она как-то не сообразила, что для Россомахи это всё ж таки было через чур. Как ни крути, а в его жизни произошло событие! Как ни комично это казалось самой Саньке, но для него всё было всерьёз, и когда они остановились на ночлег, слегка протрезвевшая Санька наконец заметила, что того прямо таки распирает изнутри. Он так гордился и пыжился, что Санька испугалась, как бы в нём чего не треснуло.
- Сколько тебе лет, Россомаха? - Спросила она.
- Двадцать два! - Гордо ответил тот. У Саньки отвалилась челюсть. Она готова была поспорить, что ему по меньшей мере двадцать восемь.
«Чёрт знает, что такое! - Укорила она себя. - Ребёнок ведь почти!»
Потом вспомнила убитых им Кончей и снова усомнилась: может, и ребёнок, но шустрый, страсть!
Ночью Санька уснула совершенно спокойно, на охапке сосновых веток, накрытых попоной. Но утром...
Пока она практически ползком пробиралась в кустики, Россомаха, счастливый и отвратительно бодрый, протирал пучком травы бока вороного коня, что-то напевая. А у Саньки с непривычки ноги болели, кости ломило, голова раскалывалась...