Всякое ограничение личной свободы ощущается индивидом, как внешняя, объективная необходимость в противоположность его внутренней, субъективной свободе. Анализ открывает нам, что все эти „необходимости“ сводятся к трем сферам, которые, подобно концентрическим кругам, окружают человеческую личность. Класс, общество и природа, — так называются эти концентрические сферы необходимости.
Раньше всего личность встречается с рядом учреждений, которые отделяют ее насильственно от вещей, людей и умственных знаний. Эти учреждения (монополия собственности, власти и знания) составляйте вместе как бы одни оплот буржуазии против натиска пролетариата. В них воплощается первая сфера необходимости. С победой пролетариата исчезает понятие класса, а вместе с тем и категория классовой необходимости.
Что же остается? Остается союз рабочих групп, объединенных общей профессией и общими интересами, — остается Анархическая Коммуна. Коммуна состоит уже не из классов, а из личностей. Но между этими личностями и существует антагонизм, еще более глубокий, чем между современными классами. Классы отделяют интересы, а людей отделяет глубокая и все более углубляющаяся бездна психической особности. Обязательность коллективной работы, традиции, консерватизм мысли среднего человека толпы, глубокое своеобразие мира личных переживаний создают основу нового антагонизма внутри-социального. За борьбой большинства с меньшинством, класса с классом, начинается борьба одного против всех, личности с обществом. Эта борьба может кончится победой „единственного“: тогда Анархическая Коммуна, идеальная организация интересов, превращается в Анархию, естественный союз по сродству.
Но и чистая Анархия не устраняет третьей категории необходимости — естественной. Освободившаяся личность сталкивается с великой загадкой — природой. Начинается та глубокая трагедия, которую мистики выражают вопросом о „приятии“ или „неприятии мира“. Но „неприять мир“, т. е., если быть последовательный, отвергнуть даже его существование, не мыслимо, потому что природа — источник наших ощущений, стало быть, источник нашего „я“. „Приять же мир“ tel quel возмущается наше бунтующее чувство свободы. Есть только одни исход — творчество, т. е. беспрерывная партизанская воина с природой, беспрерывное вторжение дерзкого, ищущего „я“ в молчаливое таинственное „не-я“. Творчество не устраняет „природы“, а пытается ее одолеть. Источник вечной трагедии не уничтожается, потому что он неиссякаем.
Отдельные личности, поставленные в особенно благоприятные условия для своего развития, могут, понятно, сразу подняться до понимания истинной свободы, могут уже теперь переживать весь ужас и весь трагизм борьбы человека с тем сумрачным неизвестным, которое называется природой. Но человечество en masse не занимается философией и не имеет времени углубляться в анализ своих душевных переживаний. Оно идет к свободе, медленно подымаясь со ступеньки на ступеньку, эмпирически устраняя всякое отдельное препятствие, стоящее на пути. Ему может быть доступна только такая борьба, которая ставит себе прямой целью устранение какого нибудь строго определенного учреждения. Ему не только непонятна борьба ради самой борьбы, но ему абсолютно чуждо даже понятие личности, а возможность борьбы ее с обществом, ему кажется безумием. В этом, собственно говоря, нет ничего изумительного. Ведь теперь средний представитель рабочего класса страдает не оттого, что его угнетает „общество“, а оттого, что все это общество, и он в том числе, угнетено другим обществом — классом эксплуататоров. В обществе он, естественно, видит своих друзей и соратников за лучшую долю. Более широким массам откроется великая бездна между отдельной личностью и „всеми“ только тогда, когда эти „все“ превратятся в организованную силу, которая попытается всеми правдами и неправдами пригибать к общему уровню строптивую личность. Тогда начнется настоящая, реальная борьба за освобождение личности, за разрушение общества и его лицемерной морали, за свободу личного творчества. „Свобода личности“ станет таким же практический лозунгом, как теперь пресловутая „свобода печати“.
Но что же делать нам теперь?
Одни индивидуалисты скажут: „Массам недоступен наш идеал свободы. Зачем же станем мы бороться за чужое дело? Мы лучше подождем, пока народ дойдет до нашего понимания свободы. А до тех пор будем стоять в стороне я смотреть, как другие борются за свое дело“.
Так и поступят многие, но только те, которые не рождены для битвы, те, для которых индивидуализм есть только щит для прикрытия полного отсутствия индивидуальности. Кто не чувствует чарующей прелести битвы; кто не понимает, что всякая война лучше всякого мира, что только война рождает смелых и гордых, что только война способна убить в нас все мелкое и грязное, прилипающее к нам в эпоху мира; кто может равнодушно, без позора и без ужаса смотреть на то, как другие борются, страдают и умирают за самое ничтожное расширение личной свободы, — тот позорит нас, называя себя анархистом и индивидуалистом. Быть индивидуалистом значит раньше всего быть бойцом до последнего вздоха, бойцом за всякую, самую маленькую правду, самую жалкую свободу, за самую бледную тень „прекрасного“.