Предположим, что Вечность не была создана... Вместо Вечности были бы созданы звездные корабли. Человечество достигло бы звезд на миллионы лет раньше... Человечество представляло бы из себя не крохотный затерянный мирок, а миллионы, миллиарды миров. Могущество человека не знало бы границ. У каждого мира была бы своя история, свои собственные ценности и идеалы, возможность искать счастья своим путем. У счастья много разновидностей. Это и есть Естественное Состояние человечества...
Любая система, которая, подобно Вечности, позволяет кучке людей принимать решения за все человечество, выбирать за человечество его будущее, неизбежно приводит к тому, что высшим благом начинают считать умеренность и безопасность — синонимы посредственности. В такой Реальности звезды недостижимы. Само существование Вечности исключает покорение Галактики человеком. Чтобы достичь звезд, необходимо сначала покончить с Вечностью»[124].
Мысль о вариантности истории и управляемости будущего все более проникает в сознание научных фантастов. Отсюда и исключительная важность проблемы хроноклазма в современной научной фантастике. Она оказалась связана с проблемой всеобщей взаимозависимости и всеобщей взаимной ответственности за то, что происходит и что может произойти. Рассуждение Бредбери о бабочке, которую нельзя раздавить без того, чтобы не повлиять на будущее, с математической точки зрения не слишком убедительно, и Азимов в «Уродливом мальчугане» без труда показывает, что мы здесь имеем дело с так называемыми «самозатухающими изменениями». Но смысл рассказа Бредбери не перечеркивается никакими математическими выкладками. Потому и героев своих фантасты довольно определенно делят на людей с чувством ответственности перед чем-то общим, лежащим вне человека, и людей, чувства такого лишенных. Жадный квартирохозяин в рассказе Шекли за то и был жестоко наказан автором, что, в отличие от аккуратного учителя, хорошо убиравшего за собой в прошлом, не имел чувства ответственности по отношению к законам вселенной.
Фантастическое вмешательство в прошлое на самом деле оказывается вмешательством в настоящее и тем самым — способно определить наше будущее. Если же говорить о каком-то действительном вмешательстве фантастов в прошлое, то оно состоит в стремлении познать его. Фантасты «проникают в прошлое», но лишь так, как это делает историк, видящий в жизни единый процесс, понимающий, как прошлое определило настоящее и как настоящее определит будущее.
Это стремление использовать все уроки прошлого для раздумий о будущем приводит в пределах научной фантастики к появлению немыслимой нигде больше литературной формы: исторического романа о будущем. Таков, по сути дела, роман Джона Уиндема «Хризалиды» (1955) — может быть, лучшее из крупных произведений, им написанных.
Действие романа Уиндема происходит в далеком будущем, после атомной войны. Человечество далеко отброшено назад и рассеяно по всему земному шару маленькими островками, которые отделяют друг от друга океаны запекшейся радиоактивной лавы. Да и на этих островках прежние устойчивые формы органической жизни нарушились. Происходят беспорядочные мутации. Люди, животные, растения приобретают гротескные формы, превосходящие уродливостью даже то, что привиделось Уэллсу в «Острове доктора Моро». Люди с паучьими ногами и руками, люди, обросшие кроличьей шерстью, деревья в виде груши, гигантские лошади... А еще доходят слухи, что где-то, в чужих краях, есть люди другого цвета — желтые, черные... Тот островок, на котором живут герои Уиндема, больше всего напоминает многократно описанную Новую Англию XVIII — начала XIX века. Такой же строгий пуританизм, такое же следование формам, однажды установленным. Сейчас новые пуритане видят спасение для человечества в истреблении всего, что самым строгим образом не соответствует раз и навсегда данному описанию. Специальный инспектор заставляет крестьян уничтожать посевы, если уродилась гигантская пшеница или появилось что-либо еще не подходящее под описание по форме, размеру, свойствам. Людей когда-то тоже уничтожали — теперь же их ссылают на лесные окраины, где они вынуждены жить в условиях дикости. Целые семьи гибнут за то, что родился, скажем, шестипалый ребенок. Причем новых пуритан меньше всего интересует — полезны происходящие изменения, вредны или нейтральны по отношению к принятому. Их цель — не допускать никаких перемен. Они убеждены, что существует один тип совершенства и олицетворяют его они сами — со своей жестокостью, дикостью, тупостью — и то из окружающего, к чему они издавна привыкли. Самая мысль о чем-либо ином, непохожем приводит их в бешенство. И все-таки жизнь, движение, прогресс побеждают. В этих страшных изуверских семьях вырастают дети, чувствующие себя единой семьей, подвластные душевным движениям, ненавидящие жестокость, и они пробиваются к новому миру, миру будущего, который, оказывается, существует где-то в далекой земле одновременно с пуританским миром прошлого.