Тщательное ознакомление Махоуни с историей каждой страны привело его к ясному осознанию того, что для некоторых стран, прежде всего Чили и стран Центральной Америки, существовал еще один момент структурной трансформации, вызванный войнами XIX века. Махоуни объясняет, как война помогла Чили и Коста-Рике сделать большой шаг в социальном и экономическом развитии, который не был бы возможен без нее, тогда как в остальных странах Центральной Америки война привела к власти реакционные элиты, которые до сих пор сдерживали и продолжают сдерживать ее развитие. В случае Коста-Рики ее изолированность от войн в остальных частях Центральной Америки обусловила консолидацию там либерального правительства.
Для Чили же война была и непосредственным экономическим стимулом, и способом присовокупить к ее территории земли, богатые нитратами. Анализ Махоуни дополняет анализ Цейтлина, который мы видели во второй главе. Махоуни выявляет тот период, когда благодаря войне социальная структура Чили стала открытой, и одновременно раскрывает долгосрочные последствия, которые это имело для экономического развития. Цейтлин же прослеживает ту внутреннюю политическую причину, которая оказалась подлинным двигателем изменения: новые нитратные земли создали новую горнодобывающую элиту, что ударило по старой элите, нарушило классовые отношения и сделало возможными две гражданские войны, создавших определенный тип государства и слегка обновивших состав чилийских элит, позволяя таким образом происходить какому-то, пусть и все еще ограниченному, экономическому развитию.
Что касается других стран испаноязычной Америки, после получения независимости их относительное положение осталось практически неизменным. Знаменитое скатывание Аргентины от одной из богатейших стран в мире в 1920-х годах к ее нынешнему положению, которое не дотягивает даже до уровня самых бедных западноевропейских стран, согласуется с упадком в эти десятилетия испаноязычной Америки в целом. Аргентина и Уругвай остаются на вершине латиноамериканской иерархии, как раз там, где они и были сто лет назад. Их позиции на континенте и на мировой арене и уровни социального развития до сих пор формируются их стародавними траекториями в качестве торговой периферии испанских Габсбургов, ставшей ядром либеральных колоний испанских Бурбонов.
Торговый колониализм заложил особый тип политии, систему эксплуатации, которая использовала принудительные методы контроля за рабочей силой при добыче сырья (прежде всего, драгоценных металлов, но также и сельскохозяйственной продукции). Конкретные формы контроля за рабочей силой варьировались в зависимости от того, с какой социальной структурой сталкивались первые конкистадоры. Несмотря на вариации системы правления, во всех колониях правящая колониальная элита имела одну общую черту: для нее была характерна тесная взаимосвязь, переходящая едва ли не в полное слияние, чиновников, духовенства, землевладельцев и купцов. Колонии отличались друг от друга лишь размером элиты и тем, насколько прочно она сумела встроиться в завоеванные общества. Чем больше, богаче, сложнее было доколониальное общество, чем более устоявшимся оно было, тем увереннее смогла прижиться меркантилистская колониальная элита, отражая вызовы как со стороны испанской короны, так и со стороны коренных народов и создавая себе состояния в ущерб будущему развитию. Там, где слой этой элиты был тонок, как, например, в периферийной Аргентине, Бурбоны обнаружили пустые пространства — как в географическом, так и в структурном смысле, — куда они могли насаждать новые либеральные элиты, которые подогревали экономическое развитие. Махоуни мало что может сказать по поводу того, какое влияние оказывали колонии на метрополию. Огромную силу его анализу придает то, что он нашел систематический способ дифференцировать доколониальные общества и представить их различия друг от друга в нескольких плоскостях, чтобы объяснить те или иные испанские, а в сравнительной главе британские и португальские стратегии по контролированию народов и земель в тех колониях, которые были завоеваны европейцами. По сути, он считает, что различия между типами колониализма или формами имперского владычества складываются тогда, когда к коренным народам приходят колонизаторы и завоевывают их. Политическая и культурная жизнь метрополии не формирует эти различия заранее.