В каждой революции исторические социологи вместо этого видят кульминацию некой цепочки событий, открывающих возможности для одних действий и в то же время закрывающих для других. Следовательно, с точки зрения социолога, французы (в 1789 году) и китайцы (в 1949 году) смогли совершить свои революции в результате предшествующих событий, породивших одни социальные структуры и социальные отношения и положивших конец другим. Внимание исторических социологов сосредоточено на сравнении структур и событий как этих, так и других революций. Для социологического анализа все, что составляет отличительные черты каждого случая, вторично по отношению к тому, что сходно. Социологи проводят системный анализ различий в попытке найти закономерности, способные отвечать за исход каждого случая. Цель социологов состоит в конструировании теорий, объясняющих все соответствующие случаи и отвечающих как за сходства, так и за различные вариации.
Различия между исторической наукой и исторической социологией, таким образом, обусловлены эволюцией этих двух дисциплин. Впрочем, было бы ошибкой выдвигать эссенциалистский аргумент о существовании непреодолимых различий между историей и исторической социологией. Ученые-практики обеих дисциплин согласились бы с посылом Чарльза Тилли: «В той мере, в какой социальные процессы подвержены эффекту колеи (path-dependent), — в той мере, в какой последовательность предшествующих событий накладывает ограничения на происходящее в данный момент времени, — историческое знание о последовательностях становится основополагающим» (Tilly, 1991, р. 86). Иными словами, дело, которому отдают себя историки и исторические социологи, заключается в объяснении того, каким образом социальные акторы связаны рамками сделанного ими и их предшественниками в прежние времена. Как высказался об этом Маркс в своей величайшей работе по историческому анализу «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»: «Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого» (Marx, [1852] 1963, р. 15; Маркс и Энгельс, 1957, с. 119).
Маркс говорил здесь о том, что историк Филип Абрамс назвал «двусторонностью социального мира <…> мира, где мы сразу и творцы, и творения» (Abrams, 1982, р. 2). Мы конструируем исторические объяснения того, как человеческие действия, предпринятые в прошлом, порождают нас самих и формируют тот социальный мир, в котором мы обитаем и который весьма многообразно накладывает ограничения на наши желания, убеждения, решения и действия. В то же время мы — акторы, творящие историю, создающие новый социальный порядок там, где в нашем мире существуют лакуны для трансформационного действия. И характер нашей ограниченности, и имеющиеся у нас возможности для трансформирующего действия предопределены исторически. Наши возможности и ограничивающие нас рамки отличаются о тех, что были у людей, живших до нас, и наши действия служат гарантией того, что в будущем возможности для действия опять будут другими. Вот почему оправданно утверждение Абрамса: «Социологическое объяснение по необходимости является историческим. Поэтому историческая социология — это не какая-то особая разновидность социологии, напротив, она является самой сущностью этой дисциплины» (Ibid.).
Не все действия равнозначны. «Большая часть происходящего воспроизводит социальные и культурные структуры без сколько-нибудь значительных изменений. События же можно определить как тот относительно редкий подкласс происшествий, благодаря которому структуры претерпевают значительную трансформацию. Событийная концепция темпоральности, таким образом, — это концепция, которая принимает во внимание трансформацию структур под влиянием событий» (Sewell, 1996, р. 262). Абрамс пользуется тем же словом «событие» для установления «некоего судьбоносного (portentous) исхода, некоего трансформационного механизма между прошлым и будущим» (Abrams, 1982, р. 191).
Поэтому объяснения с позиций исторической социологии должны:
• во-первых, различать несущественные повседневные действия человека и те редкие моменты, когда люди трансформировали социальную структуру;
• во-вторых, объяснять, почему трансформационные события случаются в некое конкретное время и в некоем конкретном месте, а не где-либо и когда-либо еще;
• в-третьих, показывать, как события делают возможным наступление позднейших событий.
Когда историческая социология берет на себя эти три задачи, она занимается тем, что Эббот (Abbott, 1992, р. 68) описывает как «кейс-нарративный подход» (case/narrative approach), противопоставляемый им «популяционно-аналитическому» подходу (population/analytic approach). В социологии господствует популяционноаналитический подход: он трактует «все включенные переменные как одинаково показательные (salient)», — то есть его суть состоит в измерении относительного влияния многих переменных в ряду многочисленных случаев. Кейс-нарративный подход уделяет внимание переменным лишь тогда, когда они что-то значат для самой каузальной последовательности, вызывающей тот исход, который мы хотим объяснить. «Это избирательное внимание согласуется с акцентом на контингентности. Все происходит благодаря констелляции факторов, а не из-за пары-тройки фундаментальных эффектов, действующих независимым образом». Ключевым словом здесь является контингентность. Нет ничего неизбежного или предопределенного. События обретают значимость, когда вызывают другие события, складывающиеся в кумулятивную цепочку и трансформирующие социальную реальность[2].
2
Существуют предложенные рядом авторов типологии нарративных типов, из которых социологи могут подобрать какой-то один, соответствующий интересующей их проблеме. К сожалению, статьи Аминзаде (Aminzade, 1992) и Страйкер (Stryker, 1996), образцовых представителей данного подхода, выполнены на таком общем уровне, что едва ли могут быть полезны социологам или историкам, так как авторы пытаются задать схему упорядочивания свидетельств от одного или нескольких конкретных случаев, чтобы они могли стать объяснениями исторических изменений, которые, в свою очередь, могу стать основой для достижения теоретических обобщений. Другую крайность образует утверждение Лоуренса Стоуна (Stone, 1979) о том, что попытки «выработать обобщенные законы для объяснения исторических изменений» (р. 5) обречены на провал и поэтому историкам следует вернуться к нарративу, который, согласно его определению, представляет собой «организацию материала в хронологически последовательный порядок и сосредоточение содержания в одном единственном связном повествовании, хотя и с включением сюжетов низшего порядка» (Ibid., р. 3). Подход Стоуна, возможно, и даст результат в виде небезынтересного изображения единичных событий, но такое изображение не позволяет делать ни сравнения, ни теоретические обобщения — подобные цели Стоун считает глупыми и недосягаемыми. Ответными репликами на пессимизм Стоуна являются работы Хобсбаума (Hobsbawm, 1980) и Абрамса (Abrams, 1980). Дальше в этой главе и на протяжении всей книги я буду представлять работы по исторической социологии, указывающие срединный путь между обобщениями, настолько широкими, что ими охватываются все исторически описанные случаи, и изображениями, заведомой и похвальной характеристикой которых является их уникальность и необобщаемость.