После него встала старушка-лифтерша.
— Нам, — говорит, — отпускают большие средства на жилой фонд, а находятся вот такие несознательные, которые расхищают этот фонд. Это они пишут мелом ругательства, и лифт ломают в новом доме номер семнадцать, и тушат окурки об стену в подъездах. Я бы это дело так не оставила. Может, их нужно вообще выселить из нашего прекрасного города. Пусть в другой раз знают, как мазней замазывать стену…
Светка молчала: она испугалась. И только глазами моргала. Усов тоже молчал и, как всегда, ушами шевелил. А Сонкин (и кто его только просил?) не выдержал:
— Чего замазывать? Стена же была грязная! Ее все равно сносить надо.
Может, лучше бы Сонкину промолчать?
— Ишь вы какие? — сказал Тимофеич. — Сносить! Ежели всякий молокосос сносить будет, что захочет, это что же будет? Он думает, очки надел — и уже можно сносить! Не вашего ума это дело!
— Нет, нашего! — вдруг крикнула Светка. — Мы ведь лучше сделали. Вам же веселей тут в «козла» играть.
— Мне веселей не надо! — отрезал Тимофеич. — Мне и так весело. «Козлом» я никому вреда не приношу. Провожу свой пенсионный досуг. А из-за вас я нынче не играю в «козла». Сижу тут, понимаешь…
— Позвольте мне сказать слово!..
Все повернулись к двери. Там у стены стоял старый художник Аркадий Михайлович. Никто не заметил, как он пришел. Он немного помолчал, помял в руках шляпу и начал говорить мягко и тихо, как будто он уже десять раз это говорил.
— Вы видите, я старый, седой человек, — сказал он, и действительно все это видели. — В этом доме я живу дольше вас всех. И даже Тимофеича помню, как он тут во дворе лоботрясничал… Я самый старый человек и думаю, что ни к чему сгущать краски. Возможно, дети виноваты, нарисовали на стене, где нельзя. Но никакая это не абстрактная живопись, а самая обыкновенная. Выступавшие здесь просто не в курсе. Вон мексиканский художник Сикейрос целые стены разрисовывает.
— Ты нас Сикейросом не пугай! — сказал Тимофеич. — Мы сами понимаем, что к чему…
— По-моему, — продолжал Аркадий Михайлович, — даже неплохо нарисовано.
— Зря ты становишься на их защиту, — напирал Тимофеич. — Верно я говорю?
Это он обратился к управдому.
Управдом не знал, как быть, и промолчал. И не наказать нельзя. И Тимофеич — вредный, с ним лучше по-хорошему, и палку перегнуть управдом боялся.
— Еще надо проверить, где они краски взяли, — твердил Тимофеич. — Может, на стройке украли, а, Сикейросы?
— Ну, я вам советую не забываться! — возмутился художник.
— В школу мы все-таки письмецо напишем, — продолжал, не слушая его, Тимофеич. — Пусть знают, какие они хулиганы. Напишем письмецо, пусть их накажут по пионерской или какой там линии. А то они что думают? Выйду на улицу и буду делать, что захочу. Чего доброго, везде станут рисовать свою, понимаешь, живопись…
Ребята выбежали из красного уголка, чтобы ни с кем не разговаривать.
Мишка вышел за ними следом, постоял, хотел что-то произнести, но махнул рукой и отправился к своему парадному.
— Надо было сказать, что Тимофеич сам браконьер несчастный! — крикнул Сонкин, догнав Усова.
— Не, не надо! — решил Усов. — Скажешь — доказательства нужны. А у тебя они есть? То-то! Тебе же и достанется…
На улице, под фонарями, кружились снежинки. Кружились, соединялись в хороводы и уносились в темноту.
— Ты зачем явился, Соня? — спросила Светка. — Вот и тебе попало…
— Ехал бы ты к своему бегемоту, — сказал Усов.
Светка стояла под фонарем и языком ловила снежинки.
— Тебе-то что! — Усов повернулся к Светке. — Уедешь и будешь гулять в другом дворе. А нам тут до самой смерти жить…
Он не сказал «мне», а сказал «нам». Хотя грустнее всех оттого, что Светка уезжала, было именно ему.
Глаза у Светки стали печальными.
— Мальчишки, а мне из класса жалко уезжать. Из школы не жалко, а из класса жалко.
— Так не бывает, — сказал Сонкин.
— А вот бывает! Я раньше думала, что учителя одинаковые. А теперь знаю: Алла Борисовна не такая. У тебя, Соня, мать — человек. И класс жалко. И даже Гаврилова, хотя он пижон и воображала. А вы? Вы меня будете вспоминать?
Сонкин усмехнулся, пожал плечами, кивнул. Генка думал о чем-то своем, очень важном.
— У меня такое чувство, — бросил Усов в темноту, ни к кому не обращаясь, — будто я уже перешел…
Но его услышали.
— Куда перешел? — не понял Сонкин.
— А туда… во взрослые…
— Ну и что?