Живет в душевной глубине[*].
В нем, как в магическом* зеркале, отражаются и по воле его останавливаются, застывают, отливаются в твердые, неподвижные формы - все явления жизни, во всякую данную минуту. Он может, кажется, остановить саму жизнь, навсегда укрепить и поставить перед нами самый неуловимый миг ее, чтобы мы вечно на него смотрели, поучаясь или наслаждаясь.
* Магический (с греч.) - обладающий чудесной силой.
Такое могущество, в высшем своем развитии, стоит, разумеется, всего, что мы называем симпатичностью, прелестью, свежестью или энергией таланта. Но и это могущество имеет свои степени, и, кроме того, - оно может быть обращено на предметы различного рода, что тоже очень важно. Здесь мы расходимся с приверженцами так называемого искусства для искусства, которые полагают, что превосходное изображение древесного листочка столь же важно, как, например, превосходное изображение характера человека. Может быть, субъективно это будет и справедливо: собственно сила таланта может быть одинакова у двух художников и только сфера их деятельности различна. Но мы никогда не согласимся, чтобы поэт, тратящий свой талант на образцовые описания листочков и ручейков, мог иметь одинаковое значение с тем, кто с равною силою таланта умеет воспроизводить, например, явления общественной жизни. Нам кажется, что для критики, для литературы, для самого общества гораздо важнее вопрос о том, на что употребляется, в чем выражается талант художника, нежели то, какие размеры и свойства имеет он в самом себе, в отвлечении, в возможности.
Как же выразился, на что потратился талант Гончарова? Ответом на этот вопрос должен служить разбор содержания романа.
По-видимому, не обширную сферу избрал Гончаров для своих изображений. История о том, как лежит и спит добряк-ленивец Обломов и как ни дружба, ни любовь не могут пробудить и поднять его, - не бог весть какая важная история. Но в ней отразилась русская жизнь, в ней предстает перед нами живой современный русский тип, отчеканенный с беспощадною строгостью и правильностью; в ней сказалось новое слово нашего общественного развития, произнесенное ясно и твердо, без отчаяния и без ребяческих надежд, но с полным сознанием истины. Слово это - обломовщина; оно служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни, и оно придает роману Гончарова гораздо более общественного значения, нежели сколько имеют его все наши обличительные повести. В типе Обломова и во всей этой обломовщине мы видим нечто более, нежели просто удачное создание сильного таланта; мы находим в нем произведение русской жизни, знамение времени.
Обломов есть лицо не совсем новое в нашей литературе; но прежде оно не выставлялось перед нами так просто и естественно, как в романе Гончарова. Чтобы не заходить слишком далеко в старину, скажем, что родовые черты обломовского типа мы находим еще в Онегине и затем несколько раз встречаем их повторение в лучших наших литературных произведениях. Дело в том, что это коренной, народный наш тип, от которого не мог отделаться ни один из наших серьезных художников. Но с течением времени, по мере сознательного развития общества, тип этот изменял свои формы, становился в другие отношения к жизни, получая новое значение. Подметить эти новые фазы* его существования, определить сущность его нового смысла - это всегда составляло громадную задачу, и талант, умевший сделать это, всегда делал существенный шаг вперед в истории нашей литературы. Такой шаг сделал и Гончаров своим "Обломовым". Посмотрим на главные черты обломовского типа и потом попробуем провести маленькую параллель между ним и некоторыми типами того же рода, в разное время появлявшимися в нашей литературе.
* Фаза (с греч.) - отдельный момент в ходе развития или изменения какого-либо явления.
В чем заключаются главные черты обломовского характера? В совершенной инертности*, происходящей от его апатии ко всему, что делается на свете. Причина же апатии заключается отчасти в его внешнем положении, отчасти же в образе его умственного и нравственного развития. По внешнему своему положению - он барин; "у него есть Захар и еще триста Захаров", по выражению автора. Преимущество своего положения Илья Ильич объясняет Захару таким образом:
* Инертный (с лат.) - неподвижный, недеятельный.
Разве я мечусь, разве работаю? мало ем, что ли? худощав или
жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать,
сделать есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как
живу, слава богу! Стану ли я беспокоиться? из чего мне? И кому я
это говорю? Не ты ли с детства ходил за мной? Ты все это знаешь,
видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни голода никогда не
терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал и вообще черным
делом не занимался.
И Обломов говорит совершенную правду. История его воспитания вся служит подтверждением его слов. С малых лет он привыкает быть байбаком благодаря тому, что у него и подать и сделать - есть кому; тут уж даже и против воли нередко он бездельничает и сибаритствует*. Ну, скажите пожалуйста, чего же бы вы хотели от человека, выросшего вот в каких условиях:
* Сибаритствовать (с греч.) - жить в роскоши, праздно, ничего не делая.
Захар, - как, бывало, нянька, - натягивает ему чулки,
надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только
и знает, что подставляет ему, лежа, то ту, то другую ногу; а чуть
что покажется ему не так, то он поддаст Захарке ногой в нос. Если
недовольный Захарка вздумает пожаловаться, то получит еще от
старших колотушку. Потом Захарка чешет ему голову, натягивает
куртку, осторожно продевая руки Ильи Ильича в рукава, чтоб не
слишком беспокоить его, и напоминает Илье Ильичу, что надо сделать
то, другое: вставши поутру - умыться, и т.п.
Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть -
уж трое-четверо слуг кидаются исполнить его желание; уронит ли он
что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет, принести ли
что, сбегать ли за чем, - ему иногда, как резвому мальчику, так и
хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать
да три тетки в пять голосов и закричат:
- Зачем? куда! А Васька, а Ванька, а Захарка на что? Эй!
Васька, Ванька, Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас!..
И не удается никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому для
себя. После он нашел, что оно и покойнее гораздо, и выучился сам
покрикивать: "Эй, Васька, Ванька, подай то, дай другое! Не хочу
того, хочу этого! Сбегай, принеси!"
Подчас нежная заботливость родителей и надоедала ему. Побежит
ли он с лестницы или по двору, вдруг вслед ему раздается десять
отчаянных голосов. "Ах, ах! поддержите, остановите! упадет,
расшибется! Стой, стой!." Задумает ли он выскочить зимой в сени
или отворить форточку, - опять крики: "Ай, куда? как можно? Не
бегай, не ходи, не отворяй: убьешься, простудишься…" И Илюша с
печалью оставался дома, лелеемый, как экзотический цветок в
теплице, и так же, как последний под стеклом, он рос медленно и
вяло. Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая.
Такое воспитание вовсе не составляет чего-нибудь исключительного, странного в нашем образованном обществе. Не везде, конечно, Захарка натягивает чулки барчонку, и т.п. Но не нужно забывать, что подобная льгота дается Захарке по особому снисхождению или вследствие высших педагогических соображении и вовсе не находится в гармонии с общим ходом домашних дел. Барчонок, пожалуй, и сам оденется; но он знает, что это для него вроде милого развлечения, прихоти, а в сущности он вовсе не обязан этого делать сам. Да и вообще ему самому нет надобности что-нибудь делать. Из чего ему биться? Некому, что ли, подать и сделать для него все, что ему нужно?.. Поэтому он себя над работой убивать не станет, что бы ему ни толковали о необходимости и святости труда: он с малых лет видит в своем доме, что все домашние работы исполняются лакеями и служанками, а папенька и маменька только распоряжаются да бранятся за дурное исполнение. И вот у него уже готово первое понятие - что сидеть сложа руки почетнее, нежели суетиться с работою… В этом направлении идет и все дальнейшее развитие.