Мы не продвинемся в решении этого вопроса, не приняв во внимание того факта, что знание условий истинности некоторого предложения, образующее его понимание, выводимо из понимания слов, из которых составлено предложение, и способа их соединения. Ясно, что этим мы не хотим сказать, что всегда, когда некоторое предложение истинно, если и только если имеют место определенные обстоятельства, можно приписать понимание этого предложения тем, кому уже известен этот факт. Наше условие гораздо слабее. Мы хотим лишь описать тот вид понимания, которым обладают люди, пользующиеся языком. Для того чтобы сказать о ком-то, что он знает значение некоторого предложения, включая предложение из неизвестного ему языка, вовсе не обязательно требовать, чтобы он знал значения всех слов, входящих в это предложение, да иногда просто нельзя точно указать это значение. Но сейчас нас это не интересует. Мы хотим понять, что значит знать язык, и как тот, кто пользуется языком, свое понимание любого предложения этого языка выводит из своего знания значений слов.
Следовательно, наша проблема состоит в следующем: что знает говорящий, когда он знает некоторый язык, и что тем самым он знает о любом данном предложении этого языка? Конечно, то, что знает говорящий, когда он знает язык, есть практическое знание, знание того, как пользоваться языком, однако это не
является возражением против возможности представления этого значения в качестве пропозиционального знания. Умение владеть некоторой процедурой, какой-либо общепринятой практикой всегда можно представить в таком виде, а когда практика носит сложный характер, подобное представление часто оказывается единственным удобным способом, ее анализа. Таким образом, мы стремимся к теоретическому представлению некоторого практического умения. Такое теоретическое представление владения языком мы и будем называть вслед за Дэвидсоном ”теорией значения” для данного языка. Быть может, Дэвидсон был первым, кто в явном виде высказал мысль о том, что философские проблемы, касающиеся значения, следует решать с помощью исследования той формы, которую должна принять такая теория значения для языка.
Таким образом, теория значения будет выражать практическое умение говорящего понимать множество суждений, а поскольку говорящий выводит свое понимание некоторого предложения из значений составляющих его слов, постольку эти суждения будут естественным образом складываться в дедуктивную систему. Знание этих суждений, приписываемое говорящему, может быть только неявным знанием. От того, кто обладает некоторой практической способностью, в общем нельзя требовать чего-то большего, чем неявное знание тех суждений, посредством которых мы даем теоретическое описание этой способности. Более того, когда речь идет о такой способности, как умение говорить на некотором языке, было бы совершенно нелепо требовать от говорящего, чтобы свое знание суждений, образующих теорию значения для языка, он мог выразить в словесной форме, ибо фундаментальная цель теоретического описания в том и состоит, чтобы объяснить, что нужно знать, для того чтобы овладеть некоторым языком. Да и явно ошибочно считать, что если кто-то усвоил некоторый язык, то он уже способен сформулировать теорию значения для этого языка.
Такую теорию значения нельзя рассматривать как психологическую гипотезу. Она должна дать анализ сложного навыка, образующего владение языком, и выразить его в виде знания того, что необходимо для владения языком. Она не ставит перед собой задачу описать какой-либо внутренний психологический механизм, объясняющий эту способность. Если бы марсианин научился говорить на языке людей или был создан робот, воспроизводящий поведение говорящего человека, то неявное знание правильной теории значений можно было приписать марсианину или роботу даже с большим основанием, нежели владеющему языком человеку, хотя внутренние механизмы их умения совершенно различны. В то же время, поскольку говорящему приписывается неявное знание, постольку теория значения должна уточнить не только то, что говорящий должен знать, но и то, в чем состоит его обладание этим знанием, т.е. в чем оно проявляется. Без этого мы не только остаемся в неведении относительно содержания такого знания, но и теория значения лишается связи с тем практическим умением, теоретическим представлением которого она должна быть. Недостаточно сказать, что знание теории значения выражается в общей способности пользоваться языком, ибо смысл построения теории и заключается в том, чтобы дать анализ этой способности в ее взаимосвязанных компонентах. Определенные конкретные суждения теории следует соотнести со специфическими практическими способностями, владение которыми образует знание этих суждений. Однако требование, чтобы каждое суждение теории соотносилось с некоторой практической способностью, было бы, пожалуй, чрезмерно строгим. Например, знание некоторого языка предполагает знание его синтаксиса, а последнее требует классификации слов и словосочетаний по синтаксическим категориям, поэтому тому, кто говорит грамотно, мы можем приписать знание о том, что данное слово является, например, существительным. Очевидно, не существует отдельной способности, служащей проявлением этого частичного знания: способность признавать одни предложения, содержащие данное слово, правильно построенными, а другие — построенными неправильно, зависит от знания синтаксических категорий других слов и сложных правил построения предложений, которые могут быть выражены с помощью этих категорий. Имплицитное понимание определенных общих принципов, обычно представленных аксиомами теории, здесь выражается в способности относительно каждого предложения, каким бы длинным оно ни было, устанавливать, правильно оно построено или нет. Такую способность естественно представлять как молчаливый вывод определенных теорем теории. Каждая из этих теорем соответствует специфической практической способности, т.е. способности относительно конкретного предложения устанавливать, правильно оно построено или нет, однако это неверно для аксиом. Знание совокупности аксиом в этом случае выражается в общей способности для любого предложения устанавливать, правильно оно построено или нет. А приписывание говорящему имплицитного знания этих аксиом опирается на уверенность в том, что он обладает общей способностью, охватывающей все специфические способности, соответствующие теоремам, которые выводимы из этого множества аксиом. Однако аксиома оправдывает свое место в теории только в той степени, в которой она нужна для вывода теорем, имплицитное знание которых приписывается говорящему. Это знание получает объяснение с помощью специфических лингвистических способностей, служащих его проявлением.