Вот так мы пытаемся убедить себя, что наше понимание истинности неразрешимых предложений заключается в понимании того, как можно было использовать такие предложения в качестве непосредственных отчетов о наблюдениях. Сами мы не способны на это, однако мы знаем, какими силами должен был бы располагать сверхчеловек — гипотетическое существо, для которого обсуждаемые предложения не были бы неразрешимыми. И мы молчаливо предполагаем, что наше понимание условий истинности таких предложений заключается в представлении о тех силах, которыми должен обладать наблюдатель-сверхчеловек, и о том, каким способом он устанавливал бы истинностные значения этих предложений. Эта цепочка рассуждений связана со вторым регулятивным принципом, управляющим понятием истины: если утверждение истинно, то должна существовать принципиальная возможность узнать это. Данный принцип тесно связан с первым принципом: если бы в принципе было невозможно узнать об истинности некоторого истинного утверждения, то как могло бы существовать то, что делает это утверждение истинным? Этот второй принцип я буду называть принципом К. Его применение в значительной степени зависит от истолкования выражения ”в принципе возможно”. Тот, кто принимает реалистическую позицию относительно любого проблематичного класса утверждений, будет довольно широко интерпретировать выражение ”в принципе возможно”. Он не будет настаивать на том, что всегда, когда некоторое утверждение истинно, для нас должно быть возможно, хотя бы в принципе, знать об этом. Но это для нас — существ с ограниченными интеллектуальными способностями и возможностями наблюдения, с ограниченной пространственно-временной точкой зрения. Для существа же с большими способностями или с иной пространственно-временной позицией это вполне возможно. Однако даже самый последовательный реалист должен признать, что мы вряд ли могли бы говорить о понимании истинности некоторого утверждения, если бы у нас не было никакого представления о том, как установить его истинность. В этом случае у нашего представления об условиях его истинности не было бы основы. Кроме того, он должен признать далее, что было бы бесполезно чисто тривиальным образом определять те дополнительные способности, которыми должно обладать гипотетическое существо, чтобы иметь возможность непосредственно наблюдать истинность или ложность утверждений некоторого данного класса. Мы не можем, например,сказать, что существо, способное к непосредственному постижению контрфактической реальности, способно прямым наблюдением установить истинность или ложность любого контрфактического предложения, ибо выражение ”непосредственное постижение контрфактической реальности” не содержит никаких указаний на то, в чем могли бы состоять такие способности. Даже реалист согласится с тем, что описание требуемых сверхчеловеческих способностей должно всегда иметь ясную связь с нашими фактическими способностями: должно быть их аналогом или расширением. Именно по этой причине тезис о том, что контрфактические предложения не могут быть просто истинными, является столь распространенным, и в результате мы не можем составить себе никакого представления о том, на что может быть похожа способность непосредственного восприятия контрфактической реальности.
В изложенном выше подходе дан диагноз, а не защита. Я полагаю, он дает точное психологическое описание того, каким образом мы с такой готовностью приходим к предположению об истинности для предложений, относящихся не к самым простым слоям нашего языка: у нас есть знание о том, что означает их истинность, однако оно не дает обоснования этого предположения. Насколько я понимаю, нет никакого альтернативного описания понимания условий истинности таких предложений. Однако при оценке способа использования таких предложений это описание навязывает нам мысль о существе, совершенно непохожем на нас, и при этом не дает никакого ответа на вопрос о том, как мы приходим к приписыванию нашим предложениям значения истинности, связанного с таким их использованием, на которое мы не способны. Эта трудность возникает перед любым объяснением значения определенных выражений, сводящимся к тому, что мы понимаем эти выражения по аналогии с другими выражениями, к пониманию значений которых мы приходим более прямым путем. Такой подход неотличим от тезиса, утверждающего, что к определенным предложениям мы относимся так, как если бы их употребление было похоже на употребление других предложений и именно в тех отношениях, в которых они фактически различаются, т.е. что мы систематически неправильно понимаем наш собственный язык.