Понадобилась трагедия Альберта и Эмилии, понадобились два суматошных дня в лечебнице доктора Берринсона, чтобы я понял, насколько сложен на самом деле мир, который мы называем загробным и где материальные миры, подобные нашему, перемежаются мирами духовными, где низкое и высокое соседствуют друг с другом, а дух, вызываемый медиумом во время спиритического сеанса, может оказаться не личностью, а всего лишь сигналом, почтовым отправлением, таким же, как голос, звучащий по радио и передающий только то, что говорит состоящий из плоти и крови оператор в том, другом, более низком или более высоком, далеком от нас или близком мире.
И если все так — а это должно быть так, — то что я могу сделать для облегчения участи бедняги Нордхилла? Явиться на судебное заседание и, встав на свидетельское место, рассказать о мыслях, пришедших мне в голову? “Творец, — мог бы сказать я, — настолько велик в своих деяниях, что мир, созданный им, не может оказаться так прост, как мы это себе представляли. Умирая, человек прахом уходит в землю, а душа его возносится, но разве заканчиваются на этом ее бесконечные преобразования? И разве те, высшие миры не связаны с нашим многочисленными нитями, которые мы видим каждодневно, но не понимаем того, что видим?”
Должно быть, я спал, потому что рассуждения мои перешли в видения, дверь в комнату открылась, и, тихо ступая босыми ногами, вошла Эмилия — в белом балахоне, с золотым обручем на голове, стягивавшим ее распущенные волосы. Она вошла, остановилась передо мной, и я совершенно явственно услышал ее голос: “Никто не уходит, и все остается, ушедшие возвращаются, и нужно лишь раскрыть глаза, чтобы видеть знаки… Вы еще услышите обо мне… Я вернусь…” “Кто убил тебя? — спросил я. — Шеридан? Каррингтон? Или, может, все-таки Нордхилл? Кто?” Она покачала головой и повторила: “Вы еще увидите”.
В тот момент я прекрасно понимал, что она имела в виду. В тот момент я точно помнил слова, сказанные Нордхиллом — или духом, который говорил его устами.
Но потом наступил глубокий сон без сновидений, и утром, проснувшись в холодной комнате, я забыл смысл сказанного Эмилией, в памяти осталось лишь ее удивительное лиио и слова, произнесенные тихим печальным голосом: “Никто не уходит, и все остается…”
Плед сполз с моих колен и лежал на полу, в комнате было так холодно, что меня мгновенно пробил озноб. Ноги онемели, и я с трудом поднялся, чтобы позвонить Найджелу и попросить горячего чаю.
“Морнинг пост”, 28 октября 1926 года
…С того времени мне стало известно, что жизнь после смерти, общение и сопричастность живых и умерших являются реальностью, к чему вполне определенных и объективных доказательств, способных удовлетворить любого человека, не затененного предрассудком и могущего по достоинству оценить факты, у меня накопилось достаточно…
…Но надо иметь в виду, что мир умерших не менее, а скорее гораздо более сложен, чем мир живых, чему каждый исследователь спиритизма также может найти множество совершенно объективных доказательств, мимо которых обычно проходит, будучи поражен самим фактом общения с силами, существующими в иных измерениях…
…Дело Кристи является превосходным примером использования психометрии в помощь детективам. Ее часто использует французская и немецкая полиция, но наши британские детективы этим методом пренебрегают, будучи консервативны настолько, что предпочитают вовсе не расследовать сомнительные, по их мнению, случаи, нежели привлечь к их изучению силы и возможности, о которых обычно отзываются с искренним пренебрежением…
А.Конан Дойл
Зима выдалась снежной, я редко выезжал из своего дома на Виктория-стрит, лекции пришлось свести к минимуму, хотя приглашали меня и в Бирмингем, и в Ливерпуль, и даже в Глазго, где для моего выступления собирались подготовить огромную залу в старинном шотландском замке с привидениями. Я дурно себя чувствовал, приступы стенокардии случались все чаще, и домашние определенно становились жертвами моего все более портившегося характера.
Я ждал известий от Берринсона, каждый день просматривал газеты и делал множество вырезок, коллекция моя пополнялась, но вовсе не теми материалами, каких я ждал, не будучи в силах повлиять на события. Каррингтон прислал мне на Рождество красивую почтовую открытку, где твердым почерком написал несколько слов, из которых следовало, что бывший полицейский предпочел забыть обо всем, происходившем в лечебнице, и даже о том, что сам втянул меня в расследование, приведшее к новому пониманию смысла и состояния всего сущего.
Я вежливо ответил на поздравление, а в первых числах нового, 1927 года вырезал из “Дейли миррор” и приобщил к своей коллекции короткую заметку о том, что жюри присяжных после непродолжительного судебного разбирательства по делу об убийстве Эмилии Кларсон признало убийцу, Альберта Нордхилла, невменяемым и не несущим ответственности за свои поступки, после чего судья Реджинальд Мердок вынес постановление о содержании Нордхилла в психиатрической лечебнице вплоть до полного излечения или окончания его дней.
Бедный Нордхилл. Возможно, он предпочел бы быть осужденным на смерть, чтобы в одном из множества существующих за гробом миров найти свою Эмилию и быть с ней, с ее душой, а может, и с ее иной телесной оболочкой, поднимаясь из одного мира в другой, высший, или опускаясь в какой-нибудь низший из миров — как поведет судьба…
Я позвонил Берринсону, и доктор, судя по голосу, был обрадован моему звонку.
— Рад слышать вас, сэр Артур! — сказал он. — Вы, конечно, читали о суде над моим бывшим пациентом?
— Бывшим? — спросил я. — Разве Нордхилл не на вашем попечении?
— Нет, что вы, — ответил доктор. — Я занимаюсь только теми случаями, когда могу оказать реальную помощь, излечить пациента, понимаете? К сожалению, Нордхилл был признан больным неизлечимо, и его поместили в Шервуд, это в Шотландии, дикое место, знаете ли, но поскольку содержатся там больные, потерявшие всякую связь с реальностью…
— Понятно, — пробормотал я и, быстро попрощавшись, повесил трубку.
28 февраля над восточной частью Англии пронесся ужасный ураган. Сильнейший ветер вырывал с корнем вековые Дубы, в Дувре выбрасывал на берег суда, потопил в гавани Десяток рыболовецких корабликов, а в районе Большого Лондона сорвал крыши с сотен домов, оставив без крова несколько тысяч человек. Ветер завывал всю ночь, стекла звенели, я не мог заснуть, а утром — впервые после многих месяцев — мне позвонил Каррингтон. Трубку поднял дворецкий, и я слышал через открытую дверь кабинета, как он пытался объяснить звонившему, что хозяину нездоровится, он не может принимать телефонные звонки, и потому уважаемый мистер Каррингтон может сказать все, что хочет передать.
Я поднял трубку аппарата, с недавних пор стоявшего на моем рабочем столе, и сказал.
— Рад вас слышать, старший инспектор.
— Сэр Артур! — воскликнул бывший полицейский. — Вы хорошо спали эту ночь?
— Отвратительно, — признался я. — Ураган…
— Это она, сэр Артур. Это она, и я не знаю, что думать!
— Она? — удивленно переспросил я. — Кто — она?
— Вы не читали утренний выпуск “Тайме”? Урагану присвоено имя Эмилия.
У меня неприятно кольнуло под ложечкой, я представил себе выражение лица Каррингтона и сказал небрежно:
— Ураганам с некоторых пор присваивают женские имена, дорогой Каррингтон.
— Я знаю, сэр Артур. И вот что хочу сказать… Я говорил сейчас с доктором Берринсоном и с доктором Вильсоном из Шервуда… Ураган разрушил тот садовый домик, который, ну, вы помните… В здании больницы и в саду ничто не пострадало, а домик разрушило до основания… Но главное: ночью умер Нордхилл… Вы меня слышите, сэр Артур?
Я до боли сжал пальцы, державшие трубку,
— Да, — сказал я, — Слышу. Как он… Как это произошло?
— Доктор говорит; во сне. Альберт не проснулся утром — вот и все. А до Шервуда ураган не дошел самую малость. Ветер стих под утро…
— Теперь они вместе, — сказал я.
— Вы думаете? — неуверенным голосом сказал Каррингтон.