— Прежде чем я вас познакомлю, — сказал сэр Эндрю, — мне придется кое о чем вам рассказать, чтобы вы… Садитесь в это кресло, старший инспектор. Хотите портера? Сигару? Может быть, виски?
— Спасибо, — пробормотал Бронсон, усаживаясь в кресло, в котором днем сидел хозяин дома. Перед глазами старшего инспектора оказалась одна из картин сэра Эндрю: тщательно прописанный портрет молодой женщины с томным взглядом, пухлыми щеками и длинными, ниже плеч, светлыми распущенными волосами.
— Это… — начал Бронсон.
— Это не Лиззи, — сказал Притчард. — Это моя младшая сестра Кэтрин. Она умерла, когда ей было три года. От пневмонии.
— Три года? — не удержался от восклицания Бронсон. — Но здесь…
— Такой она стала бы, если бы осталась жива, — глядя старшему инспектору в глаза, сказал сэр Эндрю. — На этом портрете Кэтти семнадцать. В прошлом году…
Он оборвал сам себя и сказал:
— Вы меня выслушаете? И не станете прежде времени задавать вопросы?
— Я слушаю вас, — сказал Бронсон и сложил на груди руки.
— Я ничего не понимаю в медицине, — произнес сэр Эндрю неожиданную фразу, и Бронсон подумал о том, что на самом деле истина окажется вовсе не такой, какая ему воображалась.
Я ничего не понимаю в медицине и не сумел бы отличить ветрянку от испанки. И потому, когда Лиззи при мне избавила от мигрени старую миссис Бредшоу, я подумал, что эта женщина — волшебница. Настоящая, какие описаны в сказках Шарля Перро или Ганса Андерсена — мне читала их няня, когда я был маленьким, и я тогда твердо для себя решил, что все эти истории — о гадком утенке, оловянном солдатике, девочке в красной шапке, золушке, нашедшей своего принца, — записаны авторами с натуры, все рассказанное приключилось либо с ними самими, либо с их соседями, родственниками или приятелями. С этим убеждением я вырос, и даже война, где мне пришлось видеть, как люди остаются калеками и никто не приходит, чтобы волшебным словом вернуть им здоровье или жизнь, даже война, говорю я вам, не заставила меня изменить убеждения.
Вернувшись в Блетчли-менор после демобилизации, я продолжал жить в своей сказке, где на какое-то время куда-то попрятались феи и тролли, коты предпочитали не разговаривать, зайцы сторонились людей, и лишь сами люди вели себя, как всегда — чем, на самом деле, отличается мачеха из сказки Перро от сто раз встречавшейся мне на дню миссис Дэдли, до сих пор третирующей свою приемную дочь Элизу, хотя бедной девушке давно пора выйти замуж и оставить семью, которую, я точно знаю, она ненавидит?
Теперь вы понимаете, что происходило со мной, когда приехала Лиззи? Она была человеком из страны, в которой я жил с детства и которую, кроме меня, никто не воспринимал всерьез.
В сказках принято долго и упорно искать счастье, сражаться за него, упускать и находить, но ведь сказки бывают разными — в некоторых счастье приходит сразу, а уже потом начинаются приключения. Так было и в моем случае. Как-то я провожал Лиззи домой, мы шли на виду у всей деревни по главной улице, на нас все глазели и обменивались мнениями о том, что я впервые после смерти моей Аннеты появился на людях с женщиной. Мы делали вид, что прогуливались и любовались закатом, а в это время я признавался Лиззи в любви и находил такие слова, каких, как мне казалось, прежде не было в моем лексиконе. Мы подошли к дому, и нужно было прощаться. Лиззи протянула мне руку и сказала, глядя в глаза:
«Эндрю (мы уже называли друг друга по имени, это произошло как-то само собой), милый мой Эндрю, у нас с вами особая сказка. Конечно, я вас люблю. И буду с вами до конца».
Мне не понравилось эта фраза — «до конца», по-моему, было еще очень далеко.
«До конца, Лиззи? — воскликнул я. — Значит, вечность!»
Я хотел обнять ее и поцеловать, но на нас смотрели из окон — слева любопытная Магда Пенроуз, справа, из-за забора, старый пень Биллмор.
«Значит, ты согласна стать моей женой?» — спросил я.
И Лиззи ответила, покачав головой:
«Об этом не может быть и речи, никогда не говори мне о венчании или регистрации брака. Никогда, хорошо? Я же сказала, что буду с тобой до конца».
В голосе Лиззи была такая убежденность и такая сила, что я не только не нашелся с ответом, я и рта раскрыть не смог, только кивнул и повел ее в свой дом, и могу себе представить, что о нас говорили в ту ночь, да и во все последовавшие.