Мы молча шли за траурным орудийным лафетом, за почетным воинским эскортом, мысленно переносясь к тем суровым и эпическим дням, когда страна наша, отражая вероломный удар, с болью теряла города и села, оставляла на поле брани миллионы своих сыновей, выстояла в смертельной схватке, перешла в контрнаступление и добила фашизм в его собственном логове. Все было, всего не перескажешь. И горечь неудач. И радость побед. И встречи. И расставания.
Я смотрел на своего старого боевого друга Анатолия Васильевича Торицина, шестидесятилетнего генерала, еще крепкого и по-молодецки подтянутого, человека удивительной судьбы, и перед моими глазами неотступно возникал образ другого Торицина — Толи. Синеглазого, светловолосого, веселого, отчаянно смелого комсомольского вожака, с которым свела нас судьба в суровую подмосковную осень сорок первого года.
Имя Толи Торицина было известно московской комсомолии еще в конце тридцатых годов. Сын путиловского рабочего, участника революции 1905 года, он был избран секретарем райкома комсомола в Кимрах. Это было время, когда страна, борясь за пятилетку в четыре года, остро нуждалась в топливе. И тогда ЦК ВЛКСМ направляет его своим уполномоченным на северо-западные лесозаготовки, где, подобно героям Николая Островского, трудились тысячи юных добровольцев. Там в двадцать лет его назначают управляющим леспромхозом. Зрелость приходила в те годы рано….
Потом Москва, педагогический институт, работа в школах. Многие бывшие питомцы 131-й и 114-й московских школ и поныне помнят своего комсорга ЦК ВЛКСМ, меткого стрелка и отважного парашютиста, неутомимого организатора военно-патриотической работы. Настала война. Комсорг становится офицером, политработником, одним из защитников столицы.
Встретившись много лет спустя с Анатолием Васильевичем Торициным, мы, конечно, вспомнили юность, годы войны, битву под Москвой, боевых товарищей.
— А помнишь первого фашиста, плененного нами в столице? — неожиданно спросил он.
Да, я помнил. Это был ас с бомбардировщика «юнкерс-88», сбитого нашими зенитчиками над Кунцевом. Высокий, откормленный, холеный, с приставкой «фон» к фамилии, с железными крестами за Дюнкерк и Крит, гитлеровец вел себя нагло, заносчиво, даже хвастался близостью к Герингу. На наши вопросы о дислокации немецких аэродромов, нацеленных на бомбардировку Москвы, отвечал заученными фразами, изворачивался. Мало того, он требовал особых удобств в плену и помещения в офицерский госпиталь, обещая нам взамен свое заступничество перед гитлеровским командованием при «взятии» русской столицы. Одним словом, то был фриц образца лета 1941 года.
Всякий раз, когда объявлялась воздушная тревога, он, задирая голову и выкидывая в фашистском приветствии руку, выкрикивал:
— Капут Москва! Хайль Гитлер!
Юные офицеры с возмущением говорили о беспримерной наглости воздушного пирата, с наивностью необстрелянной молодости поражались поведению первого фашиста — узника гауптвахты Московского гарнизона, требуя самого сурового с ним обращения.
— Ничего, пусть «пофонбаронится» пруссак, скоро он заговорит по-иному, — охлаждал их пыл помполит Толя.
Прошло дней десять. Однажды капитан Торицин приказал доставить пленного в штаб. Стояло предрассветное утро. Пахло гарью после вечернего налета. Вдали, где-то в районе Сокольников, догорали деревянные склады.
Неожиданно раздался сигнал воздушной тревоги, завыла сирена, послышались взрывы авиабомб, — то были яростные и безуспешные потуги гитлеровской авиации терроризировать советскую столицу с воздуха.
Мы вышли на балкон. Лучи мощных прожекторов, забегали по небу, взмыли аэростаты воздушного заграждения. Неистовая и дружная стрельба зениток, рев краснозвездных истребителей потрясли воздух. В оранжевых лучах сходились и расходились серебристые точки. Шел воздушный бой. И вдруг то в одном, то в другом месте задымились черные султаны — несколько объятых пламенем вражеских бомбардировщиков камнем рухнули вниз. По улицам промчались пожарные команды, грузовики с бойцами истребительных батальонов.
Мы посмотрели на пленного летчика. С его наглой арийской физиономии сполз румянец, лоб и шея покрылись испариной. Растерянный, трясущийся, словно в лихорадке, он тяжело опустился на скамью, глотнул воздух, печально выдавил из себя:
— Капут Гитлер!
Видимо, и этот заносчивый ас разуверился в обещанном Гитлером и Геббельсом блицкриге на Москву.
— Капут, капут! — подтвердил Торицин, усмехаясь. — Это лишь начало, герр обер-лейтенант. Начало конца.
Когда мы возвратились в штаб, летчик без понукания взял со стола указку и, проворно устремившись к карте на стене, с готовностью стал показывать и называть немецкие аэродромы и посадочные площадки, откуда совершались налеты на Москву, Тулу, Серпухов и другие промышленные центры близ столицы.