– Нет, очень странно, все-таки! Кто ты и кто – я? Я спрашиваю: «Чем ты заслужил это, Уильям Куокенбуш Холлистер?»…
– Уильям что Холлистер?
– Вина не моя, а крестного. Думай просто "К". Так я спрашиваю: «Чем заслужил?» и отвечаю: «Ни черта не заслужил». Однако, раз ты говоришь… Что ты делаешь с этой губкой?
– Собираюсь обмыть тебе голову.
– Господи, сейчас не время мыть голову! Я хочу сказать, если найду слова, что я о тебе думаю. Ты – замечательная.
– Ну, что ты! Я самая заурядная.
– Вот уж нет. Ты прекрасна.
– Раньше ты так не думал.
– Чего ты хочешь от мальчишки, не способного отличить правую руку от левой? Расскажи мне, кстати, о своей красоте. Когда ты начала ее ощущать?
– Думаю, я стала походить на человека лет в четырнадцать. Когда сняли железяки.
– И очки?
– И очки. Астигматизм исправился.
Билл подавил вздох при мысли о том, как много он потерял. Они сидели в кресле лорда Аффенхема, довольно просторном, словно нарочно сделанном для тех, кто не прочь устроиться рядышком. Со стены на них благодушно смотрела фотография лорда Аффенхема в какой-то странной форме, словно говоря: «Благослови вас Бог, дети мои».
– Когда тебе было четырнадцать, я шагал по Нормандии к Парижу с армией освободителей.
– Крича «O-la-la»?
– Да, и еще «L'addition». Все говорили, это очень помогает. Не ерзай.
– Я не ерзаю. Я встаю. Сейчас я вымою тебе голову.
– Я не хочу мыть голову.
– У тебя огромная шишка.
– Пустяки. До свадьбы заживет. Впрочем я рад, что это не случилось раньше, когда милорд Аффенхем был моложе и сильней.
Лицо Джейн вновь обрело холодную суровость.
– Не упоминай при мне этого человека. Его место в психушке.
– Чепуха. Не желаю слышать ничего дурного о дяде Джордже. Пути его неисповедимы, дела его чудны, но плоды они приносят.
– Все равно, его надо освежевать тупым ножом и окунуть в кипящее масло. Чтоб запомнил. Почему всякого, кто желает с нами породниться, обязательно надо бить табакеркой?
– Ты не уважаешь традиции? Впрочем, я понимаю. Когда-нибудь попадется тонкокостный ухажер, и старый филантроп предстанет перед судом за убийство.
– Не будет больше ухажеров, сестры Бенедик иссякли. Как кролики. Их больше нет.
– Ладно. Я получил ту сестру, которую хотел.
– Видел бы ты первую!
– Что?
– Ну, первую, Энн.
– А, некрасивую!
– Вот уж нет. Она – редкая красавица.
Билл не сдался.
– Любая твоя сестра, будь она Клеопатра, Лилиан Гиш и Мэрилин Монро в одном лице, для меня – некрасива. И вообще, сомневаюсь, чтобы Энн мне понравилась. Вся в пиявках! Кстати, разреши спор, она – миссис Джеф Миллер[18] или миссис Уолтер Уиллард?
– Джеф Миллер.
– Долго он был с ней знаком?
– Нет.
– Значит, у меня преимущество. Я женюсь на своей детской любви. Куда романтичнее.
– На детской любви?! В Мидоухемптоне ты на меня и не смотрел.
– Мы уже с этим разобрались. Ты была кикиморой.
– Значит, все дело в моей внешности?
– Еще чего! Давай проясним это раз и навсегда. Я женюсь на тебе за твою стряпню, и буду строго следить, чтоб она оставалась на высоте. Кстати, раз уж мы решили похоронить прошлое, как насчет Твайна? А, то-то же, прячешь глаза и шаркаешь ногами! Стоило отвернуться на полминуты…
– На пятнадцать лет.
– Я отвернулся на какие-то пятнадцать лет, и что? Ты бросаешь меня ради типа, который носит желтые штаны. Кстати, это возвращает нас к важному пункту. Что с ним делать? Негуманно держать его в неведении, пока дело не дойдет до свадебного пирога. Что мы предпримем?
– Ой, Билл!
– Господи, ты плачешь?
– Нет, смеюсь.
– Что тут смешного?
– Ты сказал, предпримем шаги. Не надо. Он сам все предпринял.
Билл вытаращил глаза.
– Ты хочешь сказать, он дал тебе отставку?
– Он выразился иначе – свободу.
– Расскажи!
– Рассказывать, собственно, нечего. Сегодня утром я сообщила ему, что за картины ничего не выручить. Он держал себя как-то странно, а вечером, перед твоим приходом, прислал записку. Очень красивую. Он не вправе…
– Не говори. Можно, я угадаю? Отнимать лучшие годы твоей жизни..?
– Да. Нечестно требовать от меня верности слову, когда у него нет и малейшей надежды скопить денег на женитьбу, поэтому он посчитал справедливым дать мне свободу. Очень трогательно.
– Двадцати тысяч недостаточно?
– Он не знал, что я про них знаю.
– Уж наверное.
– Я угадываю ход его мыслей. Слышали про человека, который в первую мировую записался не в кавалерию, а в пехоту, и сказал…