В его семье было много тайн, закрытых для чужих, и много моментов, о которых предпочитали молчать даже между собой. Оказалось, что и сам он – не исключение, и, возможно, если бы не его мобилизация, он так и не узнал бы, что его отец ему не родной, не узнал бы, что у него есть брат… На этот раз – родной… Почти родной…
Да, что-то пошло не так, но он не знал, что именно не так, не знал, где правда, а где ложь – все перемешалось, перепуталось, мир перевернулся вверх ногами, и отыскать истину в этом невероятном беспорядке было практически невозможно.
И ещё эти сны… Сны, в которых ему казалось, что душа покидает его тело и живет отдельно, независимо от него, не особо переживая, что в это время случилось с ним на земле. Мало того, она, его мятежная душа, в своих путешествиях была абсолютно зрячей и видела даже то, что видеть было крайне нежелательно…
Неожиданно больной зашевелился. Он судорожно сглотнул, до хруста сжал руку Татьяны Ильиничны, открыл глаза и, не мигая, уставился в потолок. Медсестра побежала звать доктора. Тот с полувзгляда приказал:
– В реанимацию.
И снова палата опустела, но в этой гулкой пустоте осталась надежда на возвращение, надежда на жизнь. Богдан осторожно встал. Вышел в коридор. Ни звука. Медленно прошел мимо закрытых дверей палат, повернул направо и застыл на месте – в уголочке на коленях, со сложенными в молитве руками, стояла женщина. Смутившись, он тихо попятился назад.
Казалось, время остановилось. Процедуры, еда, осмотр глаз происходили параллельно, отдельно от того важного времени, в котором решалась судьба человека. Он весь превратился в слух, в ожидание, уповая на последний миллиграмм чуда, на крохотную частичку везения, дарованного Богом каждому человеку.
Приходила и уходила санитарка, справлялась о самочувствии медсестра, молилась в уголке женщина, а он ждал. Кажется, дышал через раз, ждал, будто от того, выживет ли Владимир, зависела и его жизнь.
Звука каталки он даже не услышал, просто почувствовал её приближение. А еще почувствовал стук сердца, живого человеческого сердца. Владимир жив. Должен жить. Почему же они не едут? Минуты ожидания превратились в вечность, пустота в голове – в вакуум…
Он закрыл глаза, вспомнил молитву: «Царице моя Преблагая, надеждо моя, Богородице… Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми, яко немощну… Обиду мою веси, разреши ту, яко волиши…»
– Ну вот, мы вернулись, – донеслось до него уставшее.
«Слава Богу, вернулись», – вздохнул он облегченно.
И снова по трубочкам-венам громко капала жизнь, и снова Татьяна Ильинична держала в руках руку мужа, передавая ему свою любовь и силу.
– Доктор пообещал, что будет жить, – одними губами прошептала она. – Сегодня нашу школу обстреляли. Второй раз за неделю… Только-только отстроили, в порядок привели после недавнего обстрела, как опять… Хорошо, детей ещё не было. Володя там случайно оказался – подарки от организации на праздничную линейку привез, а тут такое началось…
«Опять на высоком здании пристреливались», – вспомнил он батальон, в котором служил покойный Цевин.
–…Все в живых, слава Богу, остались, только привалило чуток… Он и кинулся из-под завалов людей выгребать… Дело уже к концу шло, когда оступился и на торчащую арматуру напоролся… Крови много потерял… Доктор обещал…
Татьяна Ильинична не договорила, что обещал доктор, глубоко вздохнула, потрогала лоб мужа, провела рукою по его щеке:
– Не бритый. Все некогда… С тех пор, как случилось это у нас, изменились люди, серьезными стали, на слова скупыми, осторожными. Глаза у людей изменились. Даже у детей глаза взрослые… Знаешь, такие себе маленькие старички, больно смотреть.
Наклонившись к мужу, будто что-то поправляет, женщина украдкой смахнула слезу.
– Одно не изменилось – душа… Как закончилась стрельба, все на помощь бросились, голыми руками пострадавших откапывали… Мы же шахтеры, мы ко всему привычны.
«Ко всему привычны», – повторил про себя Богдан. Перед его глазами, как в замедленной съемке, появлялись и пропадали разбомбленные села и города, разрушенные дома и заводы, накрытые густой сажей-пылью и обгоревшими тряпками трупы, покореженные мертвые машины и танки вдоль дороги, испуганные детские глаза под кроватью и длинная живая очередь за гуманитарной помощью…
– К такому нельзя привыкать, – произнес он вслух. – Это неправильно! Это неестественно – привыкать к войне!
Татьяна Ильинична посмотрела на него, будто увидела впервые:
– А что делать? Что нам делать, милый человек? Раньше я тоже так думала! И верила, что бомбежка Луганска – случайна, что нас обстреливают – по ошибке, по какому-то нелепому недоразумению, и что все это скоро закончится… Все в это верили. Но потом была Одесса, были эти девочки, почти дети, разливающие коктейли Молотова, а потом – сбитый самолет, пассажирский Боинг…