По звуку он слышал, как женщина шелестела пакетами, стучала дверью тумбочки, потом затихла. Как же ему хотелось, чтобы пришел Савва! Хотелось поговорить с ним, поделиться своими мыслями, хотелось просто высказаться, как на исповеди, не требуя ни ответа, ни совета.
Татьяна Ильинична для этого не годилась – она была женщиной, слабой женщиной, она не поймет, не сумеет понять, как его, взрослого мужика, со здоровыми, казалось бы, мозгами угораздило попасть в такую западню. В последнее время он и сам этого не понимал, что уже говорить о других?
Сейчас у него было время, чтобы проанализировать ситуацию, разложить её по полочкам и сделать выводы. Результаты были неутешительны. Получалось, что он сам, лично, позволил использовать себя, как обыкновенный лох, сам разрешил обмануть себя, как несмышлёныша. Когда же это произошло? Когда случилось, что он стал бездумным исполнителем чужой воли, бездушным, запрограммированным роботом, автоматически выполняющим указания хозяина?
Может, тогда, когда на Майдане обрабатывал йодом ссадины и царапины своих обнаглевших «соратников» по революции, в то время, как рядом, будто свечи, вспыхивали бойцы «Беркута», политые коктейлями Молотова этими же самыми «революционерами»? Или тогда, когда молча уехал с Майдана, уехал в мирный, степенный Львов, когда в Киеве на главной площади страны горели шины и раздавались выстрелы?
Все возможно, но и его можно понять, у него причина была, уважительная причина – дома умирала мама, и его присутствие было необходимым, нет, не просто необходимым, обязательным. Да и, хорошенько покопавшись в памяти, не сложно оправдать, почему он отсиживался в медчасти, когда на Грушевского шли бои за… Нет, не «за», бои шли «против», и не против власти, а, прежде всего, против народа.
Все можно было оправдать, все… Тем более время ушло, как говорил доктор, его нельзя повернуть вспять, нельзя прокрутить обратно, как пленку, как нельзя защитить от разъяренной толпы «беркутенка», почти мальчика, которому у всех на виду возле сцены Майдана оторвали руку и выкололи глаз, чтобы он не смог стрелять, хотя ни у него, ни у его сослуживцев даже не было намёка на оружие…
А главное, нельзя вернуть жизнь погибшим на кровавом пире вседозволенности, беспредела и ненависти, в народе называемом Евромайданом. Говорят, если Господь Бог хочет наказать, он лишает человека разума, неужели на этот раз он наказал миллионы?..
– Дети заняты, а я отдохнула чуток… Вот покушать тебе принесла, домашнего. Бери пирожки, дорогой, угощайся. Володе нельзя ещё, а тебе нужно – без калориев на поправку не пойдешь.
Он слышит, как женщина раскладывает на стульчике возле кровати пирожки и другую снедь. Пирожки аппетитно пахнут, почти как в детстве мамины, и на вкус похожи – так и тают во рту.
– Кушай, кушай, не стесняйся. Я своим девчатам в школу тоже отнесла – они там днюют и ночуют, и дети с ними, а я здесь помаленьку, возле Володи посижу. Дома одной все равно не сидится… А он пусть поспит немного, скорее на поправку пойдет – сном быстрее болезнь выходит.
Татьяна Ильинична помогает Богдану сесть, наливает из термоса горячего чая:
– И чайку им отнесла, и яблок… Работы у них непочатый край – половину школы снарядами разнесло, а время не терпит – детям учиться надо. Сегодня снова крышу кроют, уже второй раз за месяц. Шахта помогает – лес привезли, утеплитель, обещали специалистами пособить. Опять-таки, родители пришли – с самого утра во дворе что-то чинят, чистят, моют, убирают… Всем миром работают… Молюсь, чтобы снова нас не обстреляли, чтобы школу не разрушили. Нелепая война какая-то… Нелепая…
Женщина тяжело вздыхает, отхлебывает из чашки чай.
– Я гражданский человек, Богдан, к тому же – женщина, да и войну только по фильмам знаю, да по рассказам, но то, что у нас происходит, это не война даже… Ну, как тебе объяснить… Даже не знаю…
Она снова молчит, будто что-то вспоминая или пытаясь найти нужные слова, чтобы объяснить то, в чем и сама до конца ещё не разобралась.
– Понимаешь, почти полгода по нам стреляют, нас убивают, и нам говорят, что это делаем себе мы сами… Как думаешь, это нормально? Нормально обвинять людей в самоуничтожении, в самоликвидации? Это же подлость по отношению к нам, Богдан, подлость и преступление.
Я же раньше как думала, война – это, как в кино: вражеские солдаты, пушки, танки, наступление, а оказалось, что все по-другому, иначе, и даже враги – не враги, а так, свои… Вчера свои…