Все забываю, что был ей только двадцать один год.
Я не собирался делать ей ничего худого. Мне было только семнадцать с половиной, и я ее обожал. И весь мир становился для меня безрадостным, пока она не возвращалась за свой стол, на вертящийся стул под большими черно-белыми стенными часами, вновь та же – веселая, умудренная опытом секс-королева. Наверно, я ревновал ее и не мог простить дюжим, безмозглым университетским футболистам, которые вот так употребляли ее на глазах друг у друга (занимались любовью – см. выше), а потом и думать о ней забыли (а я до сих пор о ней думаю. Это было хуже, чем жестоко. Как же они не понимали, что это подло по отношению ко мне?).
Она была чокнутая. Иногда надевала сразу и пояс-трусики и просто пояс, а зачем, не пойму до сих пор. Была она небольшого росточка, эдакая пухленькая хорошенькая девчонка, носила блестящие чулки и гладенькие юбки в обтяжку, и, по-моему, я влюблен в нее по сей день (и рад, что она умерла, не то, наверно, уже не был бы влюблен, и тогда никого бы у меня не было). Она нарывалась на беду: изнасилование в архиве – это была ее идея. (Я так свободно, так смело обращаюсь с этим словом, чтобы избавиться от страха перед ним. Изнасилование вызывает во мне любопытство и нездоровое возбуждение, до дурноты. Оно щекочет воображение моих знакомых девчонок тоже, и началось это у них с подросточьих лет. От газет с рассказами об изнасиловании я не могу оторваться, они завораживают меня, если только речь не идет о детях и о побоях. Я наслаждаюсь ими, не могу оторвать от них глаз, даже когда уже дочитаю до конца. Рассказы об оргиях столь же восхитительны, как отчеты о поголовье скота. Где найти что-нибудь редкостное, когда все позволено? Мне никогда не приходила охота насиловать. Бывало, мне хотелось погладить незнакомую женщину, провести рукой по ее телу, по облегающей ее одежде. Чем дальше, тем все более молоденькие девчонки привлекают мой взгляд – боюсь, как бы в один прекрасный день не захотеть мне того, чего, боюсь, я могу захотеть.) Она сама была виновата, сама нас на это вызвала. Один из тех двоих ей даже не нравился, она говорила мне, что он неотесан, туп и груб.
– Я могла б управиться с вами со всеми. Всех ублажить. Показала бы вам, как это бывает по-настоящему, – язвительно и дерзко похвалялась она. – Да только вы все уж очень трусите.
Было время обеда. Те двое ничуть не трусили. Она начала с того, что встала на цыпочки, обхватила меня бесчувственными руками и принялась целовать (она это делала для них. Помню ее локти, точно железные угольники), и это была одна рисовка (опять же перед ними. А дальше она заходить не собиралась. Разыгрывала чудовищный, извращенный, дурацкий спектакль: воспользовалась мною, как декорацией, а сама рисовалась перед ними – недостойное ее, лишенное чувства, прямо-таки зловредное действо, прокрученное ради такого случая в ускоренном темпе, точно старая кинолента, где все движения нелепо, карикатурно бестолковы, резки, неловки. Каменный, неживой язык тыкался в мой рот, ледяные дрожащие пальцы бешено царапали мне затылок и шею. Она изо всей силы прижалась лицом к моему лицу; на их взгляд, все это, может, и походило на правду. Я ухватил ее за грудь – просто не знал, чего еще от меня ждут), а между тем они оба подступили к ней сзади и с боков, она и оглянуться не успела, а они уже запустили лапы ей под юбку. Вцепились в застежки, крючки, лифчик, пояс. Они напирали на нее, пригибали к полу. Она пыталась подняться.
– Чулок мне порвали.
Лицо у нее стало безумное. Они жестко, безжалостно улыбались, беспрестанно бормотали что-то невнятное, прикидываясь, будто это лишь веселая игра и ничего страшного не происходит. (У них я научился, как в будущем разыгрывать подобные сценки.) То тут, то там приоткрывалось нагое тело, тоненькое бельишко. Я не видел ни щели, ни пучка волос. Я был разочарован (хотя и не желал ничего такого видеть). Мне казалось, он большущий, густой, спутанный. Мне и сейчас так кажется. Здоровенный нахал, который ей не нравился, одной рукой стал расстегивать молнию у себя на брюках, меня передернуло, я отвернулся, зажмурился было, не хотел я на это смотреть. Не хотел я видеть, как выныривает его лоснящийся предмет. Сейчас мне кажется, он был мягкий. Я знал, он длинный: однажды мы рядом мочились в уборной. (Не хотел я, чтобы его увидала она. Во всяком случае, у меня на глазах). Страстью тут и не пахло. К чему мы все это затеяли? Тут не было даже настоящего эротического пыла… Но когда она чуть не вывернулась, он опять крепко ее ухватил.
– Нет.
Подошвы шаркали по полу, каблуки ударяли по ножкам стульев, по низу шкафов.
– Как это нет?
– Брось кочевряжиться.
У нее вырвались приглушенные, пугливые вскрики и стоны, изо всех сил она старалась удержаться на ногах и сохранить на лице улыбку. Казалось, все, кроме меня, стараются улыбаться. Перед глазами мелькали, замирали на миг, вновь исчезали – застежки, бедра, тоненькое, в обтяжку бельишко, мужская крадущаяся лапа, поросшая вьющимися черными волосами, торопливо дергает молнию на брюках. Потом задирает ее розовый подол.
– Хватит, пустите меня. Кроме шуток. Пожалуйста.
– Угу.
– Я кончаю, Вирджиния.
– Ты должна.
– Сама ж говорила, ты не прочь.
– Дашь, тогда отпустим.
– Нет. Не хочу. Хватит, пожалуйста.
– Нет.
– Нет.
– Нет. Дашь, тогда отпустим. Должна дать одному из нас.
– Должна дать одному из нас.
– Чего вам надо?
– Сама знаешь.
– Уж как-нибудь.
– Хоть с одним.
– С кем?
– Выбери.
– Только с одним?
– Тогда со мной. Ты говорила, ты со всеми нами можешь управиться, Джинни. Докажи. Почему бы нет?
– Врете вы.
– Вот увидишь.
– Чего ж тут хорошего?
– Будь человеком.
– Не отставай от века.
– Не скупись, пока жива.
– Мораль сей жизни такова.
– Хватит. Пустите.
– А ведь тут и заработать можно, соображаешь?
– Не забывайте, только с одним, – нерешительно соглашается она. Ноздри и побелевшие губы вздрагивают, она смотрит недоверчиво, сердито.
– Только с одним.
– Кроме шуток. Не то закричу. В полицию заявлю.
– Еще чего. На что тебе это надо.
– Выбирай.
Она выбрала меня.
– С ним.
Она посмотрела на меня жалобно, она молила о помощи. У меня буквально подгибались коленки.
– С ним?
– Помоги, – сказала она.
Меня подтолкнули к ней.
– Отпустите ее! – крикнул я.
– Она тебя хочет.
– А мы поглядим.
– Выходите, – торговалась она. – Не при вас.
– Нет уж. Мы хотим убедиться своими глазами.
– Это бесплатное представление.
– Мы покажем ему что к чему.
– А вы запретесь и не впустите нас.
Они все щупали ее жадными лапищами, хватали то, что им не принадлежало.
– Отпустите ее! – угрожающе заорал я, но голос мой зазвенел, должно быть, в нем прорвалась безысходная трусость и покорность. – Кроме шуток.
(Ведь я ее спаситель.)
В мальчишеской ярости я сжимал кулаки (в мальчишеском смятении пугливо трепетало сердце). Им ничего не стоило меня избить, любому из них (схватить за руку и вывернуть ее, вывихнуть). Я обмирал от недобрых предчувствий. Они глядели на меня удивленно, презрительно. Она выскользнула у них из рук. Я толком и не заметил, как она исчезла. Услыхав, что дверь захлопнулась, я разжал кулаки и стал ждать. Не хотел я драться. Не хотел, чтоб они меня избили. Вряд ли я стал бы защищаться. (Предпочел бы поддаться. Я тогда был как мой мальчик в той группе на берегу; кажется, мне никогда ни с кем не хотелось воевать – только с женой, с дочерью, с моим мальчиком и еще с Дереком и с его няньками.) Я ждал, станут ли они меня бить.
– Слабак ты, – обругали они меня (и мне полегчало: бить явно не собирались. Я получал свободу). – Она ж могла быть наша.
– Возьмем ее в работу без него.
Тут я огорчился. Недолго же мне дали чувствовать себя ее спасителем. Когда я вернулся наверх, она сидела за своим столом, болтала с ними обоими о том, что произошло, снова очертя голову кокетничала, особенно с тем здоровенным, жилистым нахалом, который ей не нравился (закрепляла петлю на порванном чулке бесцветным лаком для ногтей и при этом выпячивала перед ним грудь, как обычно передо мной, задорно вскидывала голову и зазывно улыбалась ярко накрашенными губами. Он был крепкий смуглый итальянец, как Форджоне, и опять, как внизу, в хранилище, я почувствовал – он попросту спихнул меня с дороги. В эти минуты я ее ненавидел. Был оскорблен до глубины души. Уверен был, что, хоть я и сейчас нравлюсь ей больше, она теперь переспала бы с ним куда охотнее, чем со мной, лишь бы у него хватило ума немного выждать), и в меня острыми когтями впилась ревность. (Что толку нравиться, если ее тянет переспать с тем, кто ей не нравится?)