Вчера я опять позвонил Бену Заку.
Ее по-прежнему там не было.
– Хотя я отлично ее помню, конечно, конечно. Так стало быть, вы не знаете, что с ней случилось?
Меня зовут Гораций Уайт, сказал я Бену Заку. Нет, такого он что-то не припоминает.
Я попросил миссис Йергер и здорово обрадовался, когда он ответил: такой он тоже что-то не припоминает.
– Ну как же, сна была такая большая, рослая, ее перевели откуда-то заведовать картотекой, и она грозилась всех нас уволить, если мы не подтянемся.
– Возможно, она прослужила недолго, Гораций, – извинился Бен Зак. – Все это было так давно. С месяц назад тоже кто-то звонил, спрашивал про Вирджинию Маркович. Правда странно? Правда странно, через столько лет она еще кому-то нужна?
Я попросил Тома.
– А по фамилии?
– Джонсон. Он тоже работал в картотеке, тогда же, когда Вирджиния, мистер Льюис и вы. Он ушел в армию.
– Теперь он тут не служит. Теперь почти уже никого не осталось.
Ну ясно. Том Потрясный, тот самый, у которого я позаимствовал почерк и который способен был повалить Мэри Дженкс в любую минуту, едва ей приходила охота, как рад был бы повалить я, да знал, не сумею. Я не сумел проделать это даже с Вирджинией, а ведь ее-то я, в сущности, не боялся. (Боялся только этого самого.)
Я попросил себя.
Меня там тоже не было.
(Я никогда еще этого не делал.)
Грустно было это услышать.
– Но я отлично помню, о ком вы говорите, Гораций, – сказал Бен Зак. – Был такой хорошенький, вежливый мальчик с превосходным чувством юмора, вы ведь о нем? Нет, совсем не знаю, что с ним стало.
И я не знаю. (Такое у меня ощущение, будто я даже отдаленно с ним не связан.)
Я рад был бы услышать, что все еще работаю там, в картотеке, хорошенький, вежливый семнадцатилетний мальчик с превосходным чувством юмора (по крайней мере знал бы, где обретается эта часть меня, пока я рыщу в поисках других частей), все еще сную взад-вперед мимо стола Вирджинии, отпускаю шуточки или оживляюсь и краснею, очень довольный (у меня было все, чего только можно пожелать), напевая:
Были и другие непристойные песенки, которые мы любили.
Теперь бы я мигом отыскал то самое местечко, вот бы сейчас ей это доказать. Вот бы повалить ее прямо сейчас (и чтоб теперь уже я оказался старше: ей двадцать один, мне двадцать восемь). С ней это была бы не просто похоть. Теперь бы я не боялся. (Думаю, не побоялся бы.) Почти со всеми нынешними это одна похоть – и только. (Вместо восторга на мою долю достаются синяки да шишки. Мэри Дженкс я, пожалуй, и сейчас бы побоялся. Меня восхищали ее габариты и броская красота. Когда я узнал про нее и про Тома, я испугался. Соломенного цвета волосы ее казались холодными и жесткими, кожа – грубой и мне часто виделось что-то темное меж ее стиснутых бедер… виделись вытянутые вперед клешни, готовые схватить меня, втащить, поглотить. Бедняга Том. Я часто боялся за него, погруженного в ее шершавые недра, что и прельщали меня, и отвращали. Может быть, такова была его участь. Я ему завидовал.) Вирджиния по крайней мере была мягонькая и добрая. Последнее время я все чаще ловлю себя на том, что жалею, почему не поддерживал более близких отношений с сестрой и ее семьей и с женой брата и ее детьми, и даже с ее вторым мужем. Она опять вышла замуж и завела по крайней мере еще одного ребенка. Она сообщила об этом открыткой. Они мои племянники и племянницы и, если б я на несколько минут к ним заглянул, возможно, даже обрадовались бы. Иные люди не имеют ничего против своих дядюшек. Как бы хорошо быть членом большой семьи и радоваться ей. Хорошо бы прийтись в ней ко двору. Хорошо бы верить в Бога. Дома, еще маленьким, я любил грецкие орехи и изюм – я колол орехи, смешивал их в тарелке с изюмом и только тогда начинал есть. Весной и летом мама часто посылала за мороженым. Осенью у нас бывала вкусная шарлотка. Я любил запускать волчки. Я помню лица подметальщиков на улице.
Я так расстроился, услыхав от Бена Зака, что меня там нет, даже ушел пораньше с работы, чтобы выпить в одиночестве в квартире Рэда Паркера. И стал звонить по телефону.
Позвонил одной стюардессе – ее не оказалось дома. У ее подружки уже было назначено свидание. Хотел позвонить манекенщице, с которой познакомился на прошлой неделе на вечеринке у одного фотографа – она тогда говорила, ей позарез нужна хоть какая-то временная работа, – но, видно, неправильно расслышал ее фамилию, а может, она была никакая не манекенщица, и потому не удалось найти ее в телефонном справочнике; где она живет – тоже толком не знал и не смог отыскать по адресной книге. (Телефонные компании все больше справок перепоручают машинам, а от них толку ничуть не больше, чем от людей.)
Позвонил актрисе, с которой знаком уже несколько лет, и мне ответил подключенный к ее номеру автомат. Позвонил одной знакомой, которая в разводе с моим знакомым, – сын ответил, она уехала сегодня на побережье продавать их дачу. Позвонил придурковатой шлюшке, которая всегда рада случаю поужинать и разжиться пятьюдесятью долларами, но она уже обещала с кем-то поужинать (или это была просто отговорка), а наутро уезжала на неделю на Барбадос с человеком старше меня, у которого куда больше денег. (Уж лучше поехал бы я домой, поразвлекся с женой, подумалось мне. Это было бы проще всего, разве только она еще не соизволила протрезвиться после дневных возлияний. От вина у нее болит голова. От виски ее тошнит. Так что жизнь у меня не простая.
– Мне нездоровится, – так и слышу, как она ноет. – Ты что, не понимаешь?)
И чем ехать домой, я позвонил одной вдовушке, у которой двое детей в частном пансионе, но и тут судьба оказалась против меня: вдова сухо, равнодушно сказала, что постарается впредь обходиться одна, не желает она тратить время на мужчин вроде меня, у которых и в мыслях нет на ней жениться. (Секс ей все равно до лампочки.) Такие отношения ничего ей не дают. Я позвонил Джейн. Ее не оказалось дома (к счастью). Ее подружка, с которой она делит квартиру, по голосу казалась моложе моей дочери и тупее моей секретарши и разочарованно попискивала, словно я помешал ей накручивать волосы на огромные розовые бигуди. Я не назвался. (Было бы потом совестно.)
– Я вам помешал? Прошу прощенья.
– Я думала, это звонит другой человек.
– Вы очень заняты?
– Кое-что делала.
– Накручивали волосы на розовые бигуди?
– А вам-то что.
Позвонил Пенни – она только что вернулась с очередного урока пения и пластики и умоляла меня дать ей полтора часа, чтобы вымыться и привести в порядок дом. Я был у нее через пятьдесят минут. Она была еще влажная и душистая, только-только из ванны.
– Пожалуйста, не торопись, милый, – попросила она. Я распахнул на ней халатик. – Я до сих пор пугаюсь, когда ты так на меня набрасываешься.
Тело у Пенни белое как мрамор, и здоровая красота его всякий раз заново меня изумляет. Наверно, я начинаю громко дышать и жадно пожираю ее глазами. Белая шея ее заливается краской. Трижды кончил (и, думаю, мог бы и четвертый раз, совсем, как, бывало, в армии) и еще до полуночи вернулся в квартиру Рэда Паркера к своим газетам. (Неслыханный успех.)