Я республиканец (но втихомолку почти всегда голосую за демократов) и уверен, что к Богу я много ближе, чем моя жена.
«Господь – пастырь мой, и ничего больше я не желаю», – сказал наш новый священник, пробыл он у нас всего около года, и, похоже, он желает обладать куда большим весом и влиянием в нашей общине. (Я уверен, он присматривает себе место повыгоднее.)
Ни один республиканец не зашел бы так далеко. Пожалуйста, пускай Господь Бог будет нашим пастырем, но, сколько бы уже у нас всего ни было, мы желаем еще очень многого. А если ничего больше нам не достанется, мы и Господа Бога уволим, выставим на пенсию или отодвинем в сторонку.
Иногда по воскресеньям, когда я настроен особенно благодушно и снисходительно, я предоставляю жене сесть за руль и отвезти нас в церковь (во время службы дети исподтишка обмениваются какими-то загадочными знаками, но стараются делать это незаметно, чтобы не смущать мою жену), а потом нередко готов придушить ее за то, что она заставила меня поехать и загубила мне весь день. (Я мог бы поспать попозже или позвонить знакомым, и меня пригласили бы поиграть в гольф. В конце концов, сколько еще воскресений у меня осталось? Лет на тридцать? А может, на два года?)
– Зануда твой новый священник, – провозглашаю я в полный голос на обратном пути и выдерживаю паузу, пускай дети, сидящие позади нас в открытой машине, будут моими сообщниками в этом разговоре. – У меня от его проповеди задница заболела.
Дети в восторге наклоняются вперед, чтобы лучше слышать.
Жена поджимает губы, уклончиво улыбается и вместо ответа с притворной рассеянностью что-то насвистывает. В такое прекрасное солнечное утро одним только обычным поддразниваньем не испортишь ей настроение, она блаженствует: приятно было появиться в церкви с мужем и детьми. В такие минуты мы вдруг чувствуем, что очень близки друг другу. (Эти минуты быстро проходят.) Не так давно жена даже надеялась однажды без стеснения явиться в церковь, прихватив с собою и Дерека. Эту затею я прикончил в зародыше.
– Что ты говоришь, пап? – спрашивает дочь: раз жена готова промолчать, она спешит подлить масла в огонь.
Жена решает вступить в игру против нас обоих.
– Право, по-моему, ты напрасно говоришь такие слова при детях, – мягко упрекает она, будто бы просто рассуждая вслух.
– А какое я слово сказал? – самым простодушным тоном переспрашиваю я.
– Будто сам не знаешь.
– Священник?
– Нет.
– А что же?
– Сам знаешь.
– Понятия не имею.
– А какое слово? – спрашивает мой мальчик, он даже подпрыгивает на месте от нетерпения, теперь нас трое против нее одной.
– Дурень! – с торжеством восклицает жена, ловко избегая расставленной сыном ловушки.
– Неправда! Он не говорил «дурень».
– Я знаю, милый.
– Он сказал «задница», – вставляет дочь.
– Я знаю, детка. И по-моему, это разврат.
– Да, пожалуй, – мигом подхватываю я. – И речь у него ужасная. И по-моему, очень вредно водить детей в церковь слушать проповеди развратного священника.
– Я совсем не про него говорю!
– Он слишком напыщенно выражается, а фразу часто строит неправильно.
– Я говорю о тебе. Вовсе не о том, как выражается священник. А о том, как выражаешься ты.
– Все равно у него язык ужасный.
– А у тебя?
– Ладно, переменим тему, – говорю я с величайшей кротостью и смирением. – А что ты думаешь о прямой кишке как таковой?
– Час от часу не легче!
– Не понимаю.
– Не понимаешь?
– Теперь понимаю. Дерьмо, а?
– Мы, кажется, условились, что постараемся больше не спорить при детях, – говорит жена с преувеличенной вежливостью, которая подчас меня бесит.
– Аминь! – ехидничает дочь и хлопает в ладоши.
– Подобные замечания как раз могут привести к спору, но я уступаю, – говорю я добродушно, потому что мне совсем не хочется всерьез огорчать жену. – Уступаю. Сдаюсь. От проповеди твоего нового священника у меня ни капельки не болит задница.
Дети покатываются со смеху.
Когда хохот немного утихает и голос жены уже можно расслышать, она говорит:
– Покажи мне хоть одного врача, который сказал бы, что это полезно – говорить такие слова при сыне и дочери.
– Покажи мне хоть одного врача из наших знакомых, который сказал бы, что это вредно.
– Вы, кажется, условились больше при нас не ссориться, – язвительно вставляет дочь.
– Мы не ссоримся, – машинально возражает жена.
– Знаю, знаю, – глумливо фыркает дочь. – Вы просто рассуждаете.
– С чувством! – дружески посмеивается сын.
Все мы улыбаемся, только жена рассеянно, хмуро покусывает губу. Ей очень не по себе.
– Что-нибудь не так? – тихо спрашиваю я.
Минуту она молчит, подавленная какой-то тайной, которую ей не под силу высказать. Потом смущенно выпаливает:
– Он к нам придет.
– Кто?
– Он.
– Когда?
Мы, остальные, потрясены.
– Сегодня.
– Сегодня?
– Я пригласила его к обеду.
– Ты с ума сошла!
– Я уйду из дому!
– Я не хочу его видеть.
– А вы и поверили! – смеясь, кричит жена, очень довольная собой, и победоносно смотрит на всех нас по очереди. И продолжает в восторге, что с ней бывает не часто: – Неужели вы думаете, что я отдам почтенного священнослужителя на растерзание вашей безмозглой шайке?
– Ай да мама! – Дочь сзади порывисто обнимает ее за шею. – Вот так мама! До чего я ее люблю, когда она веселая!
– И я тоже.
Но веселья хватает ненадолго, во всяком случае по субботам, воскресеньям и в праздники, разве что мы уже заранее придумали, куда сбежать. Ведь дома нас ждет Дерек.
Он все еще там. И с каждым днем становится старше.
– Хоть бы она его куда-нибудь сводила, – ворчит дочь. – Вечно он тут, на глазах.
И вечно тут, на глазах, его болтливая грузная нянька со злобной рожей и чисто вымытыми седыми волосами, от которой так и несет мылом, а ведь я велел жене от нее избавиться, пусть даже мы должны будем какое-то время смотреть за ним сами. (Может быть, нам это отчасти пойдет на пользу.) Я и прислугу не прочь уволить. (Неуютно мне, когда она всюду шмыгает на цыпочках.)
– Найди ты какую-нибудь немку, ради Бога! – кричу я на жену. – Выпиши няньку из Дании.
– Где я их найду?
– А я почем знаю? Люди же находят.
– Когда приходят мои друзья, мне перед ними стыдно. (И нам тоже.)
– Тут стыдиться нечего, – мягко говорю я дочери.
– Так и знала, что ты это скажешь, – угрюмо, недовольно отвечает она. – Так и знала, ничего ты не понимаешь.
– И не совестно тебе, – упрекает ее жена, – что ты такое говоришь?
– Оставь ее в покое.
– Ей бы надо радоваться, что она сама не такая.
– Она и радуется.
– Ты всегда за нее заступаешься, – обвиняет меня жена. – Врачи говорят, это не годится.
– А она считает, что я всегда заступаюсь за тебя.
– Зачем она всегда его вытаскивает на люди? – возмущается дочь. – Держала бы его в его комнате, когда ко мне приходят друзья.
(Мы тоже хотим, чтоб нянька убирала его с глаз долой, когда к нам приходят друзья, и говорили ей об этом. Но она все равно проводит его через все комнаты и громко что-то болтает, обращаясь к нему, – то ли чтоб выставить его напоказ перед гостями, то ли нам в наказание.)
– Ты бы поменьше из-за него расстраивалась, – советую я.
– Ты и сам расстраиваешься.
– Не так уж он ужасен.
– Нам за него неловко.
(Мне тоже за него неловко.)
– Напрасно тебе неловко, – говорю я дочери. – Никто из нас тут не виноват. Такое может случиться в каждой семье.
Но случилось в моей семье.
– У нас есть еще один ребенок, – время от времени вынужден я пояснять в самых обычных разговорах с едва знакомыми людьми. – Он умственно немного недоразвит. Это врожденное, – прибавляю я. – Он несколько отстает в развитии.
– Наш ребенок тоже немного отстает (или – эмоционально очень неуравновешенный), – признавались мне иные супружеские пары, прослышав о нас; нарочно отыскивали меня, чтобы сделать это признание (как будто у нас есть нечто общее).
А я вовсе не хочу вступать в этот клуб, противно мне сообщество обиженных судьбой родителей. (У меня мороз по коже от их попыток влезть в душу, я готов отмахнуться от них, как от мух. Терпеть не могу всякие замкнутые сообщества. Чувствую себя запертым в них, как в тюрьме. Или изгнанным и отвергнутым. Не хочу я чувствовать себя взаперти.)
Я понял, что происходит с Дереком, задолго до того, как это поняли другие (и заперли меня в замкнутом кругу), но ничего никому не сказал. (Позднее, когда люди начали кое-что замечать и опасливо, нерешительно упоминать об этом, я с чувством все отрицал. Не хотел я, чтобы это оказалось правдой. Я получал ужасающие предостережения. Я видел отчетливо, как на карте, через что мне предстоит пройти. Мне казалось, если все просто будут молчать, это не осуществится. Но я ошибался.) Он поздно начал садиться и вставать на ноги, поздно научился ходить и бегать. Даже любящему отцовскому глазу ясно было, что у него плохо скоординированы движения. Когда он шатался, спотыкался и падал, нам казалось – это милая неуклюжесть новорожденного щенка или жеребенка. И сейчас он двигается неловко, несуразно. Он даже не раскрывает рот, когда пытается говорить, – похоже, он не понимает связи между ртом и речью. И когда пытается что-нибудь сказать, челюсти у него не размыкаются, точно сведенные судорогой. (Напрягаются и вздуваются сухожилия, и я хочу только, чтобы он больше не пытался.) А меж тем он отлично открывает рот, когда ест или смеется или просто хочет пошуметь. Хотя понять не могу, что ему смешно – вот разве когда я протягиваю ему какую-нибудь игрушку и сразу отдергиваю руку, но в этих случаях он так же легко и плачет.