– Моя взяла, – шутит он.
– Тогда пусти, я встану, – шуткой же отвечаю я.
– Только если сдашься, – говорит он.
– Сдаюсь.
– Тогда можешь встать, – говорит он.
Я отпускаю его, и, тяжело дыша, мы медленно поднимаемся и чувствуем, что сейчас мы очень близки друг другу.
– А знаешь, пап, – начинает он со смиренной серьезностью, желая меня позабавить, и изображает на лице глуповатую важность строгого судьи. – Я и вправду выиграл, ведь ты бросил мне в глаза песок и щекотал меня, а это не по правилам.
– Ничего подобного, – нахально отпираюсь я.
– Врешь! Ты же меня щекотал? Врун ты этакий.
– По правилам щекотать разрешается. Пожалуйста, щекочи.
– Ты не боишься щекотки.
– Ты не умеешь щекотать.
– Потому и несправедливо.
– Справедливо. И кроме того, – продолжаю я, – я песок не бросал.
– А я говорю – бросал.
– А кстати, ты заметил, как день сегодня светел – и солнышко над головой, залив спокоен голубой, и девять или семь планет…
– Девять.
– …и ближе всех к Солнцу Меркурий, и…
– Плутон.
– Плутон всех дальше?
– Ты про астронавтов-гомосексуалистов слыхал? – спрашивает он.
– Да. Они полетели на Уран. И если верно говорят, что в неделе семь дней, а в году пятьдесят две недели, как же это получается, что в году триста шестьдесят пять дней, а не триста шестьдесят четыре?
Он считает про себя. И удивленно спрашивает:
– Как же так? А мне и в голову не приходило.
– Не знаю. Мне тоже не приходило в голову.
– Вон ты теперь про что хочешь говорить, да? – огорченно спрашивает он.
– Нет. Но если ты увиливаешь от ответа, я тоже стану увиливать. Меня не проведешь.
– А я скажу маме, – снова грозит он. – Скажу маме, ты бросил песок мне в глаза.
– И я скажу.
– Правда? – Он сразу поскучнел.
– Что?
– Скажешь маме?
– Что?
– Сам знаешь.
– Что?
– Что я сделал.
– А ты разве что-нибудь натворил? – весело удивляюсь я.
– Сам знаешь.
– Что-то не припомню.
– Что я отдал.
– Ты разве что-нибудь отдал?
– Ну монетку же, пап, пятицентовик.
– Когда? Ты вечно раздаешь монетки.
– Ну недавно же. При тебе.
– А почему отдал?
– Ты не поймешь.
– Скажи почему. Откуда ты знаешь, что не пойму?
– Ты разозлишься и начнешь кричать, или дразнить меня, или поднимешь на смех.
– Не стану. Обещаю тебе.
– Мне захотелось, – просто говорит он.
– Это не ответ.
– Я так и знал.
– Я так и знал.
– Я ж сказал, ты не поймешь.
– Он ведь у тебя не просил, – доказываю я. – Когда ты дал ему монету, он глазам не поверил. По-моему, ты и знаешь-то его совсем недавно. И наверняка не такие уж вы с ним друзья. Разве вы друзья?
– Ты уже сердишься, – помрачнев, говорит мой мальчик. – Так я и знал, что рассердишься.
– Ничего подобного.
– Ты уже кричишь, верно?
– Просто повысил голос.
– Вот видишь?
– Ты плутуешь, – заявляю я и, ткнув его в бок, легонько щекочу. – Вижу, что плутуешь, так что хватит плутовать и не воображай, будто меня можно одурачить. Отвечай.
Разоблаченный и довольный, он робко улыбается.
– Не знаю. Не знаю, друзья или не друзья. Мы только вчера познакомились.
– Вот видишь? Я соображаю. Ну так почему? Ты понимаешь, про что я. Почему ты отдал ему деньги?
– Ты подумаешь, я псих.
– Может, так оно и есть.
– Тогда не скажу.
– Никакой ты не псих.
– Надо сказать?
– Да. Нет. Тебе самому хочется. Я же вижу. Так что надо сказать. Ну, валяй.
– Мне захотелось ему что-нибудь дать, – чуть слыш-258 но говорит мой мальчик. – А больше у меня ничего не было.
– А почему захотелось?
– Не знаю.
Он говорит это так бесхитростно, искренне, простодушно, будто причину естественней и очевидней и вообразить невозможно. И я и вправду понимаю. Откровенность его трогательна, прямо хоть тут же его обнимай и вознаграждай долларами. Мне хочется его поцеловать (но ему, наверно, станет неловко, мы ведь на людях). Хочется слегка взъерошить ему волосы. (Что я и делаю.) И ласково говорю ему:
– И все равно это не ответ.
– Как так? – живо спрашивает он.
– Это ничего не объясняет.
– Нет, объясняет.
– Это не объясняет, почему тебе захотелось ему что-нибудь дать. Почему тебе вдруг захотелось?
– Наверно, я знаю. А тебе обязательно надо знать?
– Почему тебе хотелось ему что-нибудь дать?
– Непременно надо ответить?
– Нет. Не хочешь, не надо.
– Мне так хорошо было, – говорит он, пожимая плечами, и застенчиво жмурится на солнце, сразу видно – смущен и даже страдает.
– Ну?
– А мне когда хорошо, мне хочется что-нибудь отдать, – продолжает он. – Это ничего?
– Конечно. – (И опять я готов его расцеловать.)
– Ты не сердишься? – Он не верит своему счастью.
– Я рад, что тебе было хорошо. А почему тебе было хорошо?
– Ты еще подумаешь, я чокнутый.
– Выкладывай. Никакой ты не чокнутый.
– А я знал, я сейчас отдам монетку. – У него вырывается нервный смешок. – Чтоб тебя подразнить, – признается он. – Мне хорошо так от этого было, и тогда мне захотелось отдать монетку – так было хорошо, потому что хотелось отдать монетку. Ты не сердишься?
– Ты меня насмешил.
– Не злишься?
– Ты разве не видишь – я смеюсь? Значит, ясно, не злюсь.
– Тогда еще знаешь что, – в радостном волнении кричит он. – Мне иногда охота смеяться нипочему. А потом охота смеяться просто потому, что я знаю, что мне охота смеяться. Ты улыбаешься! – вдруг кричит он, показывает на меня пальцем и неудержимо хохочет. – Ты почему улыбаешься?
– Потому что ты потешный! – кричу я в ответ. – Потешно это, вот почему. Ты потешный, вот почему.
– А маме скажешь, что я отдал деньги?
– А ты? Если я не скажу, ты уж тоже не говори. Не то мне попадет.
– Можешь сказать, – решает мой мальчик.
– Тогда и ты можешь сказать.
– Ничего, что я отдал?
– Конечно, – успокаиваю я его. – Конечно, ничего, Даже лучше, чем ничего. Это было очень славно. И я рад, что ты со мной разговорился. Ты меня этим не балуешь. – Мы уже опять двинулись к пляжу, и я легонько кладу ладонь ему на затылок. Руке неудобно там, словно я как-то неудачно ее повернул. Я перекладываю ее на плечо; и здесь ей тоже неловко. (Я не привык ласкать моего мальчика, вот оно что. И дочь тоже.) – Но представь… – Мне хочется уберечь его от всех опасностей, которые подстерегают его в жизни, и я не в силах прикусить язык.
Он нетерпеливо дернул плечами, нахмурился, выскользнул из-под моей руки.
– Я так и знал, пап, что ты это скажешь!
– И я так и знал, что ты это скажешь, – смеясь, говорю я, но смех мой неискренний. – А дальше я что скажу?
– Позднее или завтра деньги понадобятся мне самому? Тогда я возьму у него обратно. Но представь…
– Ну?
– …у него их уже нет, или он просто не отдаст?
– Он не отдаст.
– Тогда я достану еще монетку. У кого?
– Я больше не дам.
– «У тебя, мама». – «Я тоже не дам».
– Не дам. Предупреждаю.
– Дашь, – прямо говорит он мне, уже не передразнивая нас. – Ты всегда так говоришь. Всегда говоришь: не дам. А сам даешь. Зачем тогда говоришь? Ведь дашь?
– Да, – покорно соглашаюсь я, теперь я окончательно сдался, мне приятно уступить его детскому обаянию и уму. – Я дам тебе денег. Прямо сейчас, хоть ты еще и не просишь.
Тогда чего ради ты притворялся и зря шумел, кажется читаю я в выражении его умненькой насмешливой рожицы, и он с торжеством заключает:
– Так я и знал, что дашь.
Он идет рядом, и самая походка у него сейчас легче, уверенней.