Услышав голос Чарлза Хэлоуэя, участники шествия сперва подскочили, потом побежали!
— Мистер Электрико! — сказал Вилл.
Они несут его на карусель!
Шествие скрылось за шатром.
— Сюда! — Вилл ринулся вдогонку, увлекая за собой отца.
Каллиопа играла сладчайшую мелодию. Притягивая Джима, заманивая Джима.
А когда процессия с Электрико прибудет туда?
Музыка закружится задом наперед, карусель станет вращаться в обратную сторону, сдирая мертвую оболочку с мистера Электрико, возвращая ему молодые годы!
Вилл споткнулся, упал. Отец помог ему встать.
И тут…
Раздался такой людской лай, гавканье, тявканье, визг, точно все рухнуло. Хор людей с увечными глотками слился в протяжном стоне, всхлипе, прерывистом вздохе.
— Джим! Они поймали Джима!
— Нет… — пробормотал Чарлз Хэлоуэй каким-то странным голосом. — Возможно, это Джим… или мы… поймали их.
Они обогнули последний шатер.
Ветер метнул им в лицо горсти пыли.
Вилл вскинул руку, зажал пальцами нос. Голубые клубы пахнущей восточными пряностями, горящими кленовыми листьями колючей пыли стелились над землей, провожаемые роем своих теней, сеялись на шатры.
Чарлз Хэлоуэй чихнул. Окружавшие нелепого вида предмет, брошенный на полпути между последним шатром и каруселью, черные силуэты подпрыгнули и бросились врассыпную.
Этим предметом был опрокинутый электрический стул; с его деревянных ножек и подлокотников свисали ремни, спинку венчал металлический колпак.
— Но где же мистер Электрико? — удивился Вилл. — Я хотел сказать — мистер Кугер?
— Вот то, что было мистером Кугером?
— Что было мистером Кугером?
Но ответ был налицо — в маленьких смерчах, что вихрились на центральной дорожке… в каленых пряностях, в осеннем ладане, чей запах овеял их, когда они вышли из-за шатра.
«Добить или исцелить», — подумал Чарлз Хэлоуэй.
Он представил себе, как они только что бежали по жухлой траве, неся мешок старых костей на выключенном стуле, — одна из многих попыток пробудить, поддержать и сохранить жизнь в том, что, по сути, представляло собой лишь груду праха, куски ржавчины и гаснущие угли, которые никаким ветром уже не раздуть. Но им нельзя было сдаваться. Сколько раз за последние сутки они совершали подобные рывки лишь для того, чтобы в страхе остановиться, потому что малейший толчок, внезапное дуновение грозили превратить древнего старика Кугера в кучу мякины и серой муки? Не лучше ли оставить его притороченным к стулу с электрическим подогревом под видом постоянного аттракциона для изумленной публики и повторить попытку позже, когда огни будут выключены и посетители выдворены в темноту. Тем более что теперь, когда всем им угрожала улыбка на пуле, они особенно нуждались в Кугере, каким привыкли его видеть — высоким, с огненной шевелюрой, грудь распирает стихийное буйство. Но где-то в пути двадцать, десять секунд назад клей окончательно высох, последняя чека жизни выпала из гнезда, и поддерживаемая эректором гротескная кукла-мумия рассеялась в воздухе клубами дыма и горстями осенней травы, и ветер разнес смертную весть. Мистер Кугер, жертва конечного обмолота, обратился в миллиард пергаментных крупинок, в порхающие над лугами завитки морской пены. Взрыв пыли в силосной башне со старым зерном. И все.
— О нет, нет, нет, нет, нет… — бормотал кто-то.
Чарлз Хэлоуэй дернул Вилла за руку.
Вилл перестал твердить: «О нет, нет, нет».
Как и отец, он мысленно представил себе шествие с мертвым телом, рассыпанную костную муку, удобренные кочки…
Сейчас перед ними был только пустой стул, последние чешуйки слюды, радужные пятнышки какой-то странной грязи на ремнях. А уродцы, которые тащили этот причудливый хлам, разбежались, укрываясь в тени.
«Это от нас они убежали, — подумал Вилл, — но что-то заставило их бросить носилки!»
Нет, не что-то. Кто-то.
Вилл прищурился.
Карусель — заброшенная, пустая, — знай крутилась вперед сквозь свое особое время.
Но кто это стоит одиноко между опрокинутым стулом и каруселью — уродец? Нет…
— Джим!
Отец стукнул Вилла по локтю; Вилл замолчал.
«Джим», — подумал он.
Но где же теперь мистер Мрак?
Где-то. Ведь это он запустил карусель, верно? Точно, он. Чтобы завлечь их, завлечь Джима и… что еще? Сейчас некогда размышлять об этом, потому что…
Джим, повернувшись спиной к брошенному стулу, медленно зашагал туда, где его ожидало бесплатное свободное катание.
Он всегда знал, что пойдет туда, куда направился теперь. Словно флюгер в бурную погоду, Джим нащупывал курс, колебался, приглядываясь к светлым горизонтам и теплым краям, теперь же определился и побрел вперед, как сомнамбула, покорясь притяжению сверкающей меди и летней маршевой музыки. Он просто не мог обернуться.
Еще один шаг, еще — Джим уходил от них к карусели.
— Задержи его, Вилл, — сказал отец.
Вилл бросился вдогонку.
Джим поднял правую руку.
Мелькающие медные шесты устремлялись в будущее, притягивая мышцы и кости Джима, как будто они состояли из сиропа и тянучек, солнечный колер металла румянил его щеки, высекал искры в глазах.
Джим дотянулся рукой до карусели. Медные шесты перебирали его ногти, бренча какую-то нехитрую мелодию.
— Джим!
Медные шесты описывали круги, творя среди ночи желтый восход.
Музыка взлетала вверх прозрачными фонтанами.
Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э.
Джим открыл рот, подпевая:
— Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э!
— Джим! — крикнул Вилл на бегу.
Джим попытался поймать медный шест. Он скользнул по его ладони.
Джим подставил ладонь под следующий шест. На этот раз она словно прилипла к металлу.
Кисть последовала за пальцами, предплечье — за кистью, плечо и все тело последовали за предплечьем. Сомнамбулу Джима оторвало от корней в земле.
— Джим!
Вилл выбросил руку, почувствовал, как ступня Джима вырывается из его хватки.
На волнах стонущей музыки Джим уплывал через ночь по широкой светлой дороге. Вилл ринулся следом за ним.
— Джим, сойди с карусели! Джим, не бросай меня здесь!
Влекомый центрифугой Джим, вцепившись одной рукой в шест, повернулся и, словно покоряясь слабеющему, смутному инстинкту, вытянул по ветру другую руку — единственную его часть, обособленную белую частицу, которая еще помнила их дружбу.
— Джим, прыгай!
Вилл попытался схватить эту руку, промахнулся, споткнулся, едва не упал. Первый забег был проигран. Джиму предстояло завершить круг в одиночку. Вилл стоял, ожидая следующего наскока лошадей, нового появления то ли мальчика, то ли уже не мальчика…
— Джим! Джим!
Джим проснулся! В середине первого круга на его лице июль чередовался с декабрем. Сжимая шест, он скулил от отчаяния. Он хотел и не хотел. Он желал, отвергал, снова страстно желал, летя в завораживающем потоке жаркого воздуха, в ослепительном блеске металла, под топот июльских и августовских лошадей, чьи копыта пронизывали воздух, точно падающие плоды. Сверкая глазами и прикусив язык, он шипел от расстройства.
— Джим! Прыгай! Папа, останови машину!
Чарлз Хэлоуэй повернулся и в пятнадцати шагах увидел пульт управления.
— Джим! — Левый бок Вилла прорезала острая боль. — Ты мне нужен! Вернись!
И Джим на другом, таком далеком краю карусели повел в стремительном движении борьбу со своими руками, с шестом, с подгоняемым ветром бездумным полетом, с густеющим мраком, с крутящимися в небе звездами. Он выпустил шест. Он схватил его. А правая рука все так же тянулась в воздухе вниз, взывая к последним остаткам сил Вилла.
— Джим!
Джим показался снова. Там внизу, на окутанной мраком станции, откуда в облаке компостерного конфетти навсегда уходил его поезд, он увидел Вилла, Вилли, Вильяма Хэлоуэя, юного приятеля, юного друга, который под конец этого путешествия будет казаться еще моложе, и не просто моложе — станет незнакомцем, с которым он вроде бы некогда встречался в каком-то другом году… но сейчас этот мальчик, этот друг, этот младший друг бежит рядом с поездом, протянув руку вверх, прося захватить его? Или требуя, чтобы Джим сошел с поезда? Так что же?!