А все двигалось ровно в противоположном направлении.
Он был тогда в командировке. Ему позвонили уже из полиции, которую вызвали соседи, среагировав на плач ребенка. Приехали полиция и скорая, квартиру вскрыли. Как потом рассказала добросердечная соседка, Костя лежал на маме и плакал. А мама уже не дышала.
И было даже возбуждено уголовное дело в связи с подозрительными обстоятельствами смерти, и назначено вскрытие, и после него – заключение судебно-медицинской экспертизы о том, что смерть наступила в результате передозировки лекарственного средства. Герман не вчитывался особо в это заключение.
Он вообще тогда существовал на каком-то рефлексе. Делал тот минимум, что необходим. Похороны. Полиция. Дело закрыли за отсутствием состава преступления. А после Герман с удвоенной силой просто с головой бросился в работу. Именно тогда он и совершил за несколько месяцев тот рывок, который заложил принципы его нынешнего финансового благополучия
А потом, в какой-то момент, спустя, наверное, год или что-то около этого, сидя со стаканом виски в руке в тихой темной квартире – няня ушла, Костя спал – Герман вдруг задохнулся, захлебнулся, скорчился. И то, случившееся год назад, придавило его разом, нагнало, настигло. Женщина, которую он выбрал, которая родила ему ребенка, оказалась настолько слаба, что не смогла выдержать такого простого, естественного женского испытания – рождение ребенка. И совершила самоубийство. Ушла из жизни, наглотавшись таблеток, на глазах у своего сына.
Он возненавидел ее. За ту боль и хаос, что Лина принесла в его жизнь. За то, что оставила его одного с маленьким сыном. За то, что оказалась такой… такой слабой!
Герман не мог, просто не мог понять хотя бы часть, хотя бы кусочек из того, что сделала Лина.
Не мог отколоть хотя бы маленький фрагмент и сказать: «Вот это я понимаю». Он не понимал НИ-ЧЕ-ГО. А главное – не понимал, как можно было оставить своего ребенка! Герман всегда был свято уверен, что для женщины нет ничего важнее ребенка. А Лина… А Лина – не мать.
Тогда это решение принесло ему практически физическое облегчение. Тогда это была единственная возможность избавиться или хотя бы уменьшить эту жгучую боль предательства. Да, он именно так и считал. Что Лина предала их – и его, и Костю. И самое простое – сделать так, будто ее в жизни Германа и сына никогда не было. Это оказалось непросто реализовать, но все усилия, которые Герман для этого предпринимал, давали ему облегчение. Он убирал, стирал, вычеркивал то, что приносило ему боль.
И зажил спокойно.
И удавалось даже как-то это все объяснить Косте, когда он подрос и стал задавать вопросы. Точнее, донести до сына мысль, что это – не тема для обсуждения. Ну не мог же Герман, на самом деле, сказать: «Сынок, мама твоя умерла от передозировки антидепрессантов». А что-то сочинять не мог. Физически не мог. Он даже не помнил, что, как, какими словами говорил сыну о матери. Но непослушный, вспыльчивый, своевольный Костя в этом вопросе проявил неожиданную покладистость и настаивать на вопросах не стал.
Сомнения в правильности сделанного стали посещать Германа, когда у Кости начался переходный период, и его заносило на поворотах. Сын мог на сутки пропасть из дома, так, что приходилось ставить на уши охрану. А Герман читал статьи о подростковых суицидах, о всевозможных сектах – и сходил с ума. А если у сына те же наклонности, что и у матери? Герман довел себя до такого состояния, что понял: ему нужна помощь – тогда он говорил себе «консультация» – специалиста. Точнее, она нужна Косте. Но Костю оказалось невозможного отвести на беседу с психологом, он тогда впервые наорал на отца матом.
Герман, зажав в кулак всю свою нелюбовь рассказывать кому-либо о проблемах, ради сына пошел на диалог с врачом. И, неожиданно, в конце часа беседы, вдруг выложил правду. О том, что стоит за его страхом перед возможной склонностью сына к самоубийству. Он рассказал спокойному, с отрешенным лицом и мудрыми глазами доктору о том, что мать Кости покончила жизнь самоубийством. Он никогда ни с кем об этом не говорил. А тут – вывалил. Во всех подробностях. Потом спохватился.
Во-первых, за откровенность стало стыдно. Откровенность и рассказ о проблемах он считал проявлением слабости. Но сейчас Герман убеждал себя, что делает это ради сына.
А, во-вторых, оплаченное время давно закончилась, и, наверняка, врача ждет другой клиент. Или пациент – как там психотерапевты их называют, Герман не знал.
– Извините, – встал он. Герман чувствовал, что у него мокрая спина, будто он таскал тяжести. И что он очень устал, устал так, как давно не уставал – только от одного простого разговора. – У вас, наверное, следующий пациент.
– Я был уверен, что у нас с вами беседа может быть долгой, – спокойно отозвался доктор. – У нас еще есть время. Присядьте, Герман Гергардович. Мне кажется, мы еще не все с вами обсудили.
И потом, как гром среди ясного неба, прозвучал вопрос: «А вы уверены, что это был именно суицид? Это не могло быть случайной передозировкой? С антидепрессантами есть… разные варианты».
Он не мог строить пустые предположения без фактов. Так Герман устроен. Он снова поднял все медицинские документы, все карты, все заключения. Все, на что он не обращал внимания тогда, когда Лины не стало. Доктор, который его консультировал, показал их своему знакомому наркологу, потом токсикологу. Вердикт был ужасный. Неутешительный. Потому что его не было. Не было однозначного вывода, который бы подвел итог. Это мог быть суицид. Это могло быть случайностью. А как оно было на самом деле – знала только Лина.
Лина…
Впервые Герман задумался о своей роли в этой истории. Теперь, с высоты того, что он уже достиг, все это выглядело совершенно иначе. Да, возможно, Лина оказалась не готова к материнству на сто процентов. Да, наверное, оно по каким-то причинами, из-за особенностей ее психики, здоровья и воспитания, далось ей тяжелее, чем другим женщинам. Красивая умненькая девочка, которая порхала по жизни, как бабочка, вдруг оказалась в роли матери, одна с младенцем, а муж… А муж – он же для них старался. Для нее и для Кости. Чтобы у них все было.
Ну вот, теперь это «все» – есть. А Лины – нет. И, возможно, не было никакого самоубийства. Просто устала, перепутала таблетки или что-то еще. Врачи ясно сказали – вариант случайной передозировки исключать нельзя. А он… он сразу вынес ей приговор. Он был глух и слеп к ее трудностям. Потому что он в поте лица ковал их финансовое благополучие. Кому оно нужно теперь?! Что, стоит жизнь Лины вот этого всего – бизнеса, машин, квартир?! Если бы он тогда чуть сбавил свой напор в делах, если бы уделял ей чуть больше времени, сейчас… сейчас все было бы иначе.
И Лина была бы жива. Бы, бы, бы… Кто знает правду? Никто. Но ему теперь с этим чувством вины жить.
В тот вечер он напился мертвецки, до потери сознания. И скорую вызывал уже Костя.
Стресс, работа на износ, питание как попало и злоупотребление алкоголем сделали свое дело. Звоночки и до этого дня были, но Герман их игнорировал. Как результат: язва, прободение, операционный стол.
Оперировавший его хирург, резкий и не склонный к сантиментам, на следующий день сказал, что Герман одной ногой побывал на том свете. А Герман, бесконечно слабый после наркоза и кровопотери, думал о том, что, может, и зря, что одной, а не двумя. С Линой бы зато встретился. Прощения бы попросил. И только мысли о Косте, который вместе с Ольгой Тимофеевной как-то сумел пробиться к нему в реанимацию, заставили Германа устыдиться.
Потом он, конечно, окреп. Характер взял свое. И такие мысли его больше не посещали.
Жизнь завершила какой-то очередной этап – и резко изменилась. Но незакрытая рана по имени Лина – и собственное чувство вины перед ней никуда не делись.
***
В комнате долго-долго было тихо. На стеклянном столике стояло два пустых стакана. А в креслах по обе стороны от столика сидели два человека – мужчина и женщина.
Тишину нарушил легкий шорох – это встала с кресла женщина. Она бесшумно прошла до кресла, в котором сидел мужчина, и остановилась перед ним. Некоторое время они так и замерли, не двигаясь – сидящий в кресле мужчина и стоящая перед ним женщина. А потом он резким движением притянул ее за спину к себе, уткнулся лицом ей куда-то между грудью и животом и произнес одно слово: «Пожалуйста». И тут же взлетела ее рука, коснулась густых, темных, почти не тронутых сединой, несмотря на возраст и пережитое, волос. Коснулась и скользнула, разрываясь пальцами.