Все произошло в считаные секунды — Бобби, наверное, даже не понял, что случилось. Кронины выбежали, все в крови, а остановить их никто не попытался. Хозяин паба Джим, выйдя из-за стойки посмотреть, что там стряслось, оказал Бобби первую помощь, пока кто-то вызывал полицию, а большинство посетителей улетучились, не желая попадаться на глаза блюстителям закона. Один Стэн Маккекни не сдвинулся с места. Он смотрел, как вошли полицейские, смотрел, как выносили тело, и при этом даже глазом не моргнул. Неизвестно, кто распустил слух, что он был замешан, никто не знал точно, правдива ли история, но все поверили, а значит, теперь уже не важно, правда это или нет.
Тем летом стояла жара, крепкая, желтоватая. Воздух и так никогда не был особенно чистым — все-таки рядом завод, — но в этот год он стал густым и сухим, словно тонкая материя, которой мне обернули лицо и руки. Считалось, что в банке есть кондиционер, но на деле система не работала; к концу дня мне не терпелось выбраться куда-нибудь, где прохладно, и смыть жар, толстой марлей окутавший кожу. Иногда я просто шла домой и принимала душ, а потом сидела у приоткрытого окна, дожидаясь вечера: Мари в городе, гуляет со Стэном, родители на заводе, работают в вечернюю смену, или сидят внизу, смотрят телеигры. Но бывало, что я шла к старой яме — «двадцатидвушке», так все почему-то называли это место, там можно было плавать, — и проводила в воде около часа, не столько плавала, сколько болталась, зависнув в шепотке прохлады, что поднималась из глубин подо мною.
Про это место знали все; когда я училась в школе, мы проводили там остаток дня после уроков, шли туда впятером или вшестером, поплавать, поболтать, покурить, исследовали любовь, дружбу, одиночество, как подростки в поп-музыке или в кино, но к ужину всегда возвращались домой, а вечера проводили в других местах: в клубах, на дискотеках, в пабах, нарядившись, как нам казалось, в то, что нам идет, дожидаясь, пока нас заметят мальчики, которые, как нам казалось, нам нравились. Никто никогда не плавал там по вечерам, а ведь в жаркую погоду это лучшее время. В яме бил какой-то поток — никто не мог толком объяснить, что это — какой-то подземный ручей или источник, — он был холодный и быстрый, прямо-таки животная сила, которая двигалась, крутилась в воде. Я всегда ее чувствовала — словно что-то живое прикасается к коже, поднимаясь из глубины, тянет за ноги или обтекает ступни. Движение было не просто поверхностным, а шло из самых недр — сила, обладающая собственными очертаниями. Может, это огромный клубок речных водорослей крутился внизу, в холодном потоке, а может, просто земное притяжение так действует в воде, но ощущение было такое, словно там — что-то в точности под стать мне, той же формы, веса и объема, причем всегда казалось, будто это что-то ожило в тот самый миг, когда я вошла в воду.
В тех редких случаях, когда у «двадцатидвушки» мне попадались другие, возникало ощущение, будто меня надули, как если бы я выглянула дома в окно и обнаружила, что у нас на газоне компания ребят передает по кругу бутылку. Впрочем, мое одиночество нарушали редко. Мне нравилось приходить туда в полседьмого, в семь, когда все еще ужинают или смотрят телевизор; я просто соскальзывала в воду и плавала кругами, чтобы стало прохладнее. Не так, как плавают в бассейне, не ради тренировки. Просто мне нравилось быть в воде и ощущать собственное эхо глубоко под собою, в потоке, как оно повторяет каждый мой гребок или замирает, когда я перестаю двигаться. Иногда я выплывала на середину и проводила какое-то время там, болтая ногами в воде, прислушиваясь к окружавшей меня тишине: пробел в воздухе, словно дыхание задержали. Если, пока я плавала, туда заявлялись другие, я слышала их приближение задолго до того, как они доходили до меня, и тогда просто гребла по-собачьи к берегу, собирала свои вещи, чтобы не дать никому испортить этот момент.