Вадим ЧЕРНЫШЕВ
ЧТО УМЕЕТ ПОНИ?
В школу, где учился Ваня Кашин, пришёл директор совхоза Дронов.
— Ребята! — сказал он простуженным голосом, комкая здоровой рукой кожаный треух. Другая рука у него была пробита пулей в гражданскую войну и висела на широком ремешке.
— Дорогие ребята! — повторил он, обводя собравшихся красными невыспавшимися глазами. — Сейчас, как вы знаете, идёт война. Всенародная Отечественная война. Все, кто мог, ушли на фронт. Рабочих рук не хватает. Надо помочь, ребята…
Тут поднялся страшный шум и гвалт, потому что всем сразу захотелось узнать, что нужно делать и какая требуется помощь.
— Приходите утром к конторе, и всё узнаете! — поднял руку повеселевший директор.
На другой день Ваня поднялся пораньше. У высокого конторского крыльца уже толпились люди — женщины, подростки, старики. Рабочим и школьникам давали наряд — задание на работу в теплицах, в коровнике, на птичнике… Ваня любил лошадей. Ему хотелось работать на конном дворе.
— Ну, хлопцы, кто хочет пойти в помощники фуражира?
— А кто это такой? — спросил кто-то из ребят.
Ваня знал, что значит «фуражир». Это рабочий, который привозит для лошадей и коров фураж — сено, солому, а летом — траву. В слове «фуражир» ему слышалось что-то военное: оно звучало как «командир» и, кроме того, напоминало фуражку. Ваня сразу же поднял руку, протолкался вперёд и выпалил в лицо директору:
— Я! Я хочу!
— Хорошо, — улыбнулся директор. — К Домне Карасёвой пойдёшь. К Домне Ивановне, значит.
И Ваню Кашина определили в помощники фуражира. Теперь он должен через день после уроков ездить в степь за фуражом.
На конном дворе Ваня увидел маленькую шуструю женщину, запрягавшую гнедую лошадь.
— Тётя, не вы Карасёва?
— А ты, «племянничек», наверное, мой помощник? — женщина оглядела Ваню и распорядилась:
— Заправь-ка повод в дугу, я до зги не достаю.
— До какой «зги»?
— Ну, до колечка на дуге! Ох, чему вас в школе учат, ничего-то ты не знаешь…
Она села в сани, тронула вожжой:
— Но-о, Кролик! Шевелись, мил-лай!
За околицей Карасёва отдала Ване вожжи, откинулась на сене и, глядя в небо, запела:
Из омётов сена пахло июльской степью. Сначала фуражиры вместе накладывали сено, потом Домна Ивановна залезала на него и укладывала воз. Она вилами показывала Ване, куда класть очередной навильник сена. Чем выше становился воз, тем труднее было на него подавать. В глаза и за ворот Ване сыпалась сенная труха. Карасёва топталась на возу и уминала его ногами. Потом она укладывала на пухлый воз бастрыг — длинную слегу, которой прижималось сено, и командовала:
— Натягивай! Посильнее тяни верёвку!
Ваня повисал на конце бастрыга, но сено подавалось плохо.
— Долгий ты, а весу в тебе никакого! — упрекала его тётка Домна. Она съезжала с воза и тоже хваталась за слегу. Они висели рядом, болтая ногами и стараясь стать потяжелее.
Наконец сено было прижато и увязано. Весело было ехать на высоком возу! Сено мягко пружинило и покачивалось. Широко видна была сверху степь, дома совхоза, ползущие вдали поезда.
— Уроки-то поспеваешь делать? — спрашивала Карасёва. — Учись, Ваня, учись хорошенько.
Фронт стоял в ту зиму не очень далеко от совхоза. Длинные железнодорожные составы везли в тыл, спасая от врага станки и машины. По большаку гнали на восток скот и лошадей. В небе иногда слышалось заунывное гудение. В просветы облаков было видно, как высоко, крадучись, в поднебесье, летели фашистские «юнкерсы».
— Звук-то какой, всю душу воротит, — ворчала Домна Ивановна. — Может, и над моим Стёпочкой пролетели, ироды. Как он там воюет? Ну, погодите, погодите, отлетаетесь скоро! — грозила Карасёва. Она плевала в мглистое небо и просила:
— Давай, Кролик, побыстрее… Дома не топлено, детишки не кормлены, скотина не поена…
Однажды, подъезжая к начатому омёту, они увидели возле сена жеребёнка.
— Откуда же он тут взялся? — изумилась Домна Ивановна.
Жеребёнок отошёл от омёта и поглядывал на людей.
— Кось, кось, кось, — попыталась подойти к нему Карасёва.
Но жеребёнок прижимал уши и не подпускал её. Он был серой масти в яблоках, с тёмным ремешком на спине, с пышной гривой и растрёпанной чёлкой. У него была крепкая шея, короткие ноги и плотное, слишком плотное для жеребёнка туловище.
— Да это не жеребёнок! — рассмотрела его Карасёва. — Это взрослая лошадка. Как их называют? Я когда-то до войны в цирке видела.
— Пони?
— Вот, вот! Пони это.
— Как же она сюда попала?
— Кто знает… Вон, сколько мимо нас на восток едут. Отбилась у кого-нибудь… Давай поймаем!
Но это было не так-то просто. Лошадка, видно, успела одичать. Или была чем-то напугана. Может, побывала где-нибудь под бомбёжкой?
— Заходи, Ваня! — командовала Карасёва. — Окружай, окружай её. Прижимай к пригону! Давай, туда во двор загоним!
Но хитрая лошадка насторожённо следила за людьми и ускользала из «окружения». Наконец её удалось загнать во двор пустого степного пригона, где летом держали лошадей. Но и во дворе не легко было взять её.
— Кось, кось, кось… Хоу, хоу, хоу, — уговаривала строптивую кобылку Домна Ивановна. — Не бойся, милая, не бойся, хорошая…
Карасёва изловчилась и накинула ей на шею верёвку.
Маленькая лошадка заметалась, потащила маленькую Карасёву по широкому двору. Еле усмирили они вдвоём бунтовавшую пленницу. Из длинной сенной верёвки Домна Ивановна сделала что-то вроде уздечки. Теперь можно было вести пони домой.
— Глянь, какая складная коняжка! — любовалась кобылкой Карасёва. — Всё, как у настоящей, а маленькая-то какая! Как куколка!
В этот день фуражиры вернулись без сена, но с лошадкой на привязи.
— Дед! — закричала Карасёва вышедшему навстречу из конюшни сторожу. — Смотри, какую мы тебе куклу привели! Вот тебе игрушка на старости лет!
Пони определили в пустовавшее конское стойло — денник. Сторож Терёхин нацарапал куском извёстки на двери денника кличку — «Кукла». Он просунул между прутьями в денник руку, чтобы погладить лошадку, но та прижала уши, повернулась задом и ударила крепкими копытцами в дощатую переборку.
— Ишь, лютая какая! — поспешно выдернул дед руку. — С вашей Куклой игрушки плохие!
— Ничего! — обнадёжила Карасёва. — Привыкнет.
Но норовистая кобылка не привыкала. Она никому не давалась погладить, надеть уздечку. Только Домне Ивановне разрешала она входить в денник. Да и то, пока Карасёва убирала его или задавала в кормушку овёс, Кукла забивалась в угол, прижимала уши и скалила зубы, если к ней подходили поближе.
— В запряжке, видно, не была… Под седло такая малютка тоже не годится, — вслух размышлял дед Терёхин. — Что же она умеет делать? Она уж не молодая, должна же знать какое-то дело?
Необыкновенные способности Куклы открылись не скоро. Но довольно неожиданно.
По распоряжению директора Дронова во все службы и помещения совхоза провели радио. Местный радиоузел утром и вечером передавал совхозные новости, вызывал на совещания, повторял фронтовые сводки московского радио. Шёл третий год войны, врага гнали на запад, и по местному радио всё чаще звучала весёлая музыка.
Однажды, когда из громкоговорителя полились звуки вальса «Дунайские волны», Кукла вдруг завертелась в деннике, замотала головой, а потом поднялась на дыбки и прошлась по деннику из угла в угол.
— Глядите, глядите! — закричал дед Терёхин. — Наша Кукла-то что вытворяет!
Ваня помчался на радиоузел, чтобы там снова поставили пластинку с «Дунайскими волнами». И опять под звуки этого вальса лошадка начала вертеться и раскланиваться.
— Дед! — сказала Домна Ивановна сторожу Терёхину. — Ты, говорят, был когда-то первым на селе гармонистом. Сыграл бы ты нам эти «Волны».
— Да я уж забыл! Не умею!
— Ну, вспомнишь, научишься! Уж если лошадка танцевать научилась, вальс-то как-нибудь разучишь!
Сторож принёс старую гармонь и стал разучивать в дежурке вальс. Вернувшись с фуражом, Карасёва выводила во двор на длинных вожжах Куклу. Начиналась репетиция. Под звуки гармони Кукла вальсировала, вставала на дыбы, опускалась на колени и кланялась воображаемой публике. Вспомнив своё искусство, Кукла словно бы подобрела — перестала кусаться и бить задом в доски денника.