«Если он мне все про себя расскажет, я не выдержу — свихнусь», — подумал Крылов. Казаков сделал такой вывод: — Так что не горюй, Серега! Где наша не пропадала!
15
В центре города они застряли в пробке и наслушались колоколов Богоявленского собора, зато быстро, по касательной проскочили Каштак и углубились в местность, где здания не нравились даже самим себе, а пешеходы производили впечатление людей, не знающих толком, куда они идут.
Казаков затормозил около стекляшки, в полусотне метров от игрового павильона, раскрашенного в цвета соблазна. Сынок там, сказал Казаков, один, подруга на работе, и по-свойски принудил Крылова поднять ладонь и хлопнул по ней своей: удачи! А садясь в машину, еще и позвал: Серега! и, дождавшись внимания, подмигнул. Получалось, что Крылова ждут пикантные приключения, не понаслышке знакомые его доброму товарищу. Крылову захотелось его убить.
Он зашел в стекляшку и выпил, за неимением лучшего, приторного кофе «3 в 1», и шагал к павильону, напевая «Прощание славянки».
И началась охота за Форсункиным.
Форсункин опознался сразу. Он сидел, в числе четырех посетителей, за автоматом в углу зала и дергал за рычаг, заклиная: пошла, пошла! Откинулся на спинку кресла: не пошла! Вот холера ясная!
На голове его, сдвинутая на ухо, как папаха, покоилась крыловская барсучья шапка. Крылов возмутился тем, что тесемки на ней Форсункин перевязал по-своему. Концы их торчали вверх, как ботва, расходясь знаком победы.
Пришлось Крылову и здесь с отвращением выпить кружку приторного кофе «3 в 1», потому что другого не было. Пока он с понятной неторопливостью цедил кофе, Форсункину были сделаны замечания держать свои эмоции при себе. Сначала клиентом в болотной куртке с надписью на спине «Кровавый Король», а затем администратором, порочным молодым человеком с желтыми белками.
— Забирает же! — по-детски звонко ответил Серя, и это были последние слова, которые услышал от него Крылов за весь охотничий сезон.
Крылов покинул дворец Фортуны, переживая, что никакого героического плана у него нет. Оставалось следить, терпеливо скрадывать лоботряса, ловя непонятно какую возможность. Придется часами стоять на морозе, ходить по морозу. Скверно, что окрестности просторны: как остаться незаметным крупному мужчине с подозрительно примороженным лицом? Где многочисленные афишные тумбы, вековые деревья, телефонные будки — друзья синематографических сыщиков? А если он пристроится, например, к бетонному основанию рекламного щита «ОМСА — лучшие колготки», его мигом заберут в милицию. Крылов понимал, что, как обыкновенный доцент университета, он похож на посредственного сексуального маньяка. Милицейская же потребность в задержании маньяков подобна жажде заблудившегося в пустыне.
Все первоначальные варианты действия, родившиеся в его рациональной голове, упирались в неизбежное: в каком-то узком и темном месте надо дать Форсункину по башке. Или, наклеив усы и бороду, подстеречь его в подъезде и запугать ножом.
Славная перспектива для жутко близорукого человека, что избегает резать хлеб ножом на собственной кухне!
Проведя безотрадный день около Форсункина, замерзший и отупелый Крылов отправился на бивак. Отныне он знал, что ремесло топтуна — самое худшее даже в стране, где большая часть молодых мужчин, ее светлое будущее, — вахтеры, охранники и вышибалы, рядом с которыми бармены кажутся заполошными иностранцами. Пожиратели времени, они привязаны к дверям, что-нибудь вдумчиво охраняют, бережно расходуя калории в предвкушении набегов, наездов и отключений электричества.
Крылов ночевал в вагончике на стройке, которую оберегал от хищений и вандализма старший товарищ Дымков, седой, как ягель, говорливый, как горный ручей. Дымков принял его с энтузиазмом, но строго выговаривал за уход из неведомой ему семьи, пусть и временный. Это усугубляло страдания Крылова.
А Форсункин обрисовывался добродушным тунеядцем, полностью лишенным хотя бы точечного внимания к миру, наблюдательности. Наверное, потому, что мир он презирал. Он блаженно ходил по улицам — и пристройся ему в хвост рота африканских барабанщиков, он бы ее игнорировал.
И ведь что поразительно: он не доставлял Крылову никаких хлопот. Существование его потрясало своим лаконизмом. Оно без остатка помещалось внутри треугольника: квартира подруги — зал игровых автоматов — автономный винный отдел гастронома. Менялись только ритм и распорядок перемещений.
В первый день он ушел из зала домой, потом выбегал из дому в винный за бутылкой портвейна, выпив пива при выходе из отдела со случайным, видимо, гражданином, оглашая улицу здоровыми матерными выражениями. Причем оба силились производить впечатление очень занятых, при деле людей, типичных российских предпринимателей. Потом домой прошла подруга, невидная женщина лет 35 (Крылов ее узнал: в обед она заходила в игровой зал и на пороге его перекинулась с Серей парой слов, погладив его по щеке). И до ночи из-за дверей доносилась слабая музыка, от которой у Крылова, стоявшего на лестничной клетке, начали сжиматься кулаки. Хорошо устроился, брат Форсункин!