Наконец, больше года спустя, майор и миссис Корниш с младенцем-сыном прибыли в Блэрлогги вечерним оттавским поездом. Если городу и было к лицу какое время года, то это, несомненно, осень, когда пылали клены. Свидетели, стоявшие близко, говорили, что Мэри-Джим пролила несколько слез, садясь в ландо, в котором Старый Билли должен был отвезти их в «Сент-Килду». Мэри-Джим держала на руках дитя, закутанное в большую шаль. Майор не колеблясь занял два сиденья лицом по ходу движения для себя и жены, оставив сенатору и Марии-Луизе сиденья, повернутые спиной к кучеру. Свидетели не преминули обратить на это внимание. На перроне осталась огромная куча багажа, за которым Старый Билли должен был вернуться позже: военные сундуки, железные ящики, странной формы кожаные футляры — возможно, с ружьями.
Ко времени, когда настала пора ложиться в постель, у майора накопились вопросы.
— Так кто эта забавная старушонка в чепчике?
— Я же тебе уже сто раз говорила. Это моя тетя, сестра моего отца, она тут живет. Это ее дом.
— Старушка с причудами, а? Хочет звать меня Фрэнком. Ну, в этом большой беды нет. Как, ты сказала, ее зовут?
— Мария-Бенедетта. Но ты можешь говорить «Мэри-Бен», ее все так зовут.
— Вы все Марии-как-нибудь, а? Забавно!
— Семейный обычай, католический. И кстати, уж кто бы говорил про чепчики, но не ты.
Майор в это время нанес на волосы особую смесь с запахом грецкого ореха, а потом надел шерстяную шапочку, которая предположительно должна была прижимать слой мази к голове, оттягивая появление лысины, которой майор страшился.
— Она такая маленькая и так много ест!
— Я не замечала. У нее ужасное несварение, газы. Она просто мученица.
— Меня это почему-то не удивляет. Будем надеяться, что ее не постигнет судьба Джесса Уэлча.
— Кто это?
— Я знаю только его эпитафию:
— О, но Мэри-Бен никогда не позволяет себе отрыжки; она — настоящая леди.
— Ну так это все должно как-то выходить, иначе — БАБАХ!
— Фрэнк, не будь бякой. Иди в постельку.
Майор уже перешел к последней процедуре, которую выполнял каждый раз перед отходом ко сну. Он снял монокль — впервые за день, — тщательно протер его и уложил в бархатную коробочку. Затем привязал на лицо розовую сеточку-наусник, которая всю ночь удерживала его усы в определенном положении, позволяя победить природу. Засим майор вскарабкался на высокое ложе и обнял жену.
— Чем раньше мы построим свой дом, тем лучше… верно, дорогая?
— Именно, — сказала Мэри-Джим и поцеловала мужа. Наусник ей не помешал. Это был не романтический, а супружеский поцелуй.
Против всякой вероятности, за прошедший год супруги привязались друг к другу. Но ни один из них не привязался к ребенку, который сейчас молча лежал в колыбельке у изножья кровати.
Оттягивать было бессмысленно, и назавтра же доктора Дж.-А. Джерома попросили осмотреть ребенка. Доктор Джером, обследующий больного, был совсем не похож на балагура, каким он бывал в светских гостиных. Доктор молча проделал несколько манипуляций: похлопал в ладоши возле уха ребенка, провел горящей спичкой у него перед глазами, потыкал там и сям, даже ущипнул, а потом ущипнул еще раз, чтобы убедиться, что он действительно слышал этот странный крик. Доктор измерил череп ребенка и длинным пальцем прощупал родничок.
— Швейцарец был прав, — сказал он наконец. — Посмотрим, что можно сделать.
С сенатором, к которому доктор зашел вечером выпить рюмочку, он был разговорчивее.