Что вдруг

(Георгий Эристов)

Речь идет о консервации урбанистических импрессий, и средством консервирования служат отчужденные от столбовой дороги русской поэзии XX века объездные стиховые пути – в большинстве случаев заведомо консервативный, эпигонский, «пушкинский», приправленный иногда Блоком, стих, – как простодушно признавался Юрий Трубецкой, которого современники аттестовали «подлизой», что, кажется, самым точным образом описывает и его поэтику:

Как хорошо, закутавшись в доху,
Бродить в снегу Таврического сада
И знать, что сердцу ничего не надо,
Пусть бьется в лад спокойному стиху.

иногда же, наоборот, самоотстраняющийся идиостиль (в котором, при некотором усилии, все же можно рассмотреть амальгаму влиятельных авангардистских образцов):

Колокол на площади
По пояс в колесах
Треплется лошадь,
Жуя овес.

Мысли заколочены.
Дуга, уздечка.
Сидит прочно
На улиц речке.

По снегу, дождику,
В бесцельный скок.
Натянуты вожжи —
«В тоску высокую!»

* * *

Под форточкой стоял и ухал
Исакий под мороз.
Понамело пера и пуха
За окна слез.
Глядел фонарщик у цепи желтой
И резал даль,
Все с той же пополам расколотой
Тоской в февраль.

* * *

Наупаковано. Заупаковано.
Двойные рамы – мороза нос.
Нева на ключ по брюхо скована.
Ледища глыбища – голодный пес.

У окон светики калечат разницу,
Стекает в улицы людская тень.
Еще не начато пастилкой празднество.
Ночь прикрывается схватить кистень.

В гостиной шарики качают дерево.
Кричит игрушками в шальной народ.
В мотках прыгунчиках худеет вервие
Под перевязками любых пород.

Заупаковано. Позаштриховано.
Узорных стеклышек играет пар.
Там где-то мысленно всем пташкам холодно.
Под электричества трещит пожар.

(Даниил Соложев)

Главную посылку, на которой строится патетика былых жителей метрополиса, мы находим в самых истоках изгойской лирики, как заметил с содроганием в отклике на выход в Петрограде в 1922 году книжки переводов Адриана Пиотровского из Феогнида филолог Георгий Лозинский, убежавший в августе 1921 года с помощью финна-контрабандиста из своего города и проживавший в Париже: «Две с половиной тысячи лет назад народная партия изгнала из Мегары поэта Феогнида, горячего сторонника аристократического образа правления. <…> И через две с половиной тысячи лет эти песни изгнанника, зачатки “эмигрантской поэзии”, сохранили для нас свою свежесть. Возможно, что переводчик, избрав темой своей работы сборник Феогнида, и не имел в виду его злободневность, но затушевать ее он не мог, и именно как близкую нам мы воспринимаем значительную часть элегий… “Город наш все еще город. Но люди – другие”, – восклицает он, затаив жажду мести»¹.

В формуле «город тот же, люди другие» передана структура мотивной схемы эмигрантских стихов об оставленном месте – см. например у Татианы Остроумовой о «крае, где петь впервые я училась»:

Мне б знать, что здесь средь дымных пург,
Как на смотру иль на параде,
Стоит Петровский Петербург
В чужом и страшном Ленинграде.
И вздыбив верного коня,
Воспетый правнуком арапа,
Все тот же Петр. Так пусть меня
Терзает бархатная лапа…

Формула иногда может быть и обращена – «люди те же, а город другой».

Выделяя зарубежный филиал «петербургского текста» русской поэзии, приступая к систематизации и описанию всего корпуса изгнаннических гимнов и диатриб столице, мы видим, что поэтическое напряжение и, следовательно, залог известной живучести этих стихов зиждется на смысловом конфликте между разного рода статическими и разного рода динамическими компонентами, притягиваемыми самой титульной темой.

Доминирующее мемуарное измерение эмигрантской стиховой петербургологии предполагает статику окаменевшего времени, вывозимого, как известно, всеми в эмиграцию стоп-кадра последнего петербургского дня, каким бы он ни был —

А уезжая, думал «до свиданья»,
Смотря на невские стальные воды.
Пройдут недели, месяцы и годы,
И медленно умрут воспоминанья.
Забуду я мосты, проспекты, зданья
И за рекой, на Выборгской, заводы.

(Евгений Шах)

В прощальный час, в последний раз
Мы улыбаемся и шутим.
Трепещущий бессильно газ
Не разметет полночной жути,
Но видим мы – и стороной
Идем, по-прежнему болтая, —
И конский труп на мостовой
И вкруг него собачью стаю.