Тетка Марлиз покончила с собой, она повесилась в возрасте девяноста двух лет у себя в кухне, чему Марлиз не находила объяснения, ведь в девяносто два, по ее мнению, уже не стоило вешаться. Марлиз часто рассказывала нам про свою тетю: что та была сварливая пила, невыносимая особа с вечно дурным расположением духа.
— Вот тут она висела, — говорила Марлиз всякий раз, когда мы входили в ее кухню. Сказала это и сейчас, показывая на крюк в потолке рядом с лампой, мы с Мартином даже не повернули туда голову.
В доме только запах принадлежал Марлиз. Пахло сигаретами, жалким протестом дешевого дезодоранта против резкого пота, едой, простоявшей на столе уже дня четыре, весельем, изношенным еще десятилетия назад, удушливыми пожарами в пепельницах, гнилью, душистым деревцем, какое обычно вешают в автомобиле для отдушки, и сырым бельем, залежавшимся в корзине. Марлиз шла ссутулившись, а ведь ей было всего-то лет двадцать. Ее химическая завивка уже наполовину отросла, волосы слиплись прядками. Глядя на волосы Марлиз, я всегда вспоминала про шампунь, который продавался в местном магазине — «Schauma» для поврежденных волос. Мы с Мартином находили такую формулировку странной, ведь повреждение могли нанести разве что адские Церберы, молнии, Пальм или преступники, а ведь они обычно не хватали за волосы. Благодаря Марлиз мы узнали, что и хронически упадническое настроение может быть нападническим, даже по отношению к волосам.
Марлиз упала на кухонный стул. На ней, как обычно, не было ничего, кроме растянутого норвежского пуловера и трусов. Это были одни из тех трусов, что продаются в местном магазине упаковками по три штуки, трех цветов, у Сельмы тоже были такие. Правда, про трусы Марлиз нельзя было сказать, то ли они желтые, то ли абрикосовые, то ли голубые, они были застиранные и размытые, как и взгляд Марлиз, когда она посмотрела на нас и спросила:
— Ну и? Че надо-то?
— Просто пришли тебя проведать, — сказал Мартин.
— За меня не беспокойтесь, — сказала Марлиз, — меня уж это точно не коснется. — Она сказала это с сожалением, как будто принимала участие в лотерее с неправдоподобными шансами на выигрыш. — Есть будете? — спросила Марлиз, вот этого вопроса мы и боялись.
— Да, — сказали мы, хотя вроде бы твердо намеревались сказать «нет», но Эльсбет нам всегда внушала, что скорбная Марлиз еще больше расстроится, если отказаться от ее угощения.
Марлиз пошла к плите, высыпала горошек из початой банки на две кухонные тарелки, шлепнула рядом по ложке холодного картофельного пюре и положила по два ломтя вареной ветчины. Потом поставила тарелки на стол перед нами и снова упала на стул.
Свободным оставался только один стул.
— А больше у тебя не на что сесть? — спросила я.
— Не на что, — сказала Марлиз и включила маленький телевизор, стоящий на холодильнике. Шел любимый сериал Сельмы.
Мартин сел и хлопнул себя по бедру. Я села ему на колени.
Картофельное пюре было неразличимого цвета, как и трусы Марлиз. Горошек плавал в соплевидной жиже. Вареная ветчина блестела, на ней виднелись пятнистые бугорки, похожие на незажившие прививки.
Мы с Мартином одновременно отправили себе в рот по вилке этой еды и переглянулись. Мартин жевал.
— Глотай поскорее, — шепнул он и быстро умял всё.
Горошины у меня во рту не измельчались, а еще больше раздувались. Я мельком глянула на Марлиз, смотревшую сериал Сельмы, и выплюнула горохово-картофельную кашицу на тарелку.
— Я не могу это есть, Мартин, — шепнула я.
Тарелка Мартина быстро опустела. Он схватил бутылку с водой и залил сверху съеденный горошек и пюре, потом посмотрел на мою полную тарелку.
— Извини, — шепнул он, — но в меня больше не влезет. Еще вырвет чего доброго.
Он рыгнул и испуганно прикрыл рот ладонью. Марлиз повернулась:
— Ну что, вкусно?
— Да, спасибо, — сказал Мартин.
— А ты даже не притронулась, — сказала она мне. — Ешь, а то остынет, — как будто это когда-нибудь было горячим, и снова повернулась к телевизору. Там в кадре как раз были Мэтью и Мелисса, за судьбу которых Сельма особенно тревожилась. Они стояли посреди поместья, и Мэтью сказал: «Я люблю тебя, Мелисса, но ты знаешь, что у нашей любви нет шансов».
— Встань-ка, — шепнул мне Мартин. Я осторожно поднялась, чтобы Марлиз не обернулась, но она неотрывно смотрела на Мелиссу, которая сказала теперь: «Я тоже тебя люблю».